Владимир Винников ВОЗВРАЩЕНИЕ МИФА
Проблема культурного самоопределения русского народа снова становится незримым центром тяготения всей современной общественной жизни. Причем “культурного” — в самом общем смысле “культуры” как совокупного способа бытия: идейного, политического, экономического. Опыт последнего десятилетия вызвал к жизни новые формы народной культуры, неизбежно осмысляемые в рамках мифологического сознания. Возвращение русского мифа происходит неприметно и неумолимо, подобно наступлению весны, и никакие “правовые заморозки” уже не в силах предотвратить этот естественный процесс.
МИФОЛОГИЯ ЛИЧНОСТИ Юрий КУЗНЕЦОВ. До последнего края. — М.: Молодая гвардия, серия "Золотой жираф", 2001, 463 с., тираж 3000 экз.
Стихи всякого истинного поэта вызывают прежде всего со-звучие и со-чувствие в сердцах читателей, а потому наличие-отсутствие серьезных критических статей и даже монографий, а тем более таких по необходимости кратких отзывов мало что способно изменить в его судьбе. Но, хотя я вовсе не рассматриваю творчество и личность Юрия Кузнецова в качестве иконы, на которую можно только молиться, некоторое повторение очевидного, наверное, будет оправданным. Особенно на фоне шквала упреков, обрушенных в его адрес за последнее время из той литературной среды, которая вдруг (или не вдруг?) активно начала "столбить" за собой некую монополию на толкование того, что есть патриотизм и духовные ценности русского народа. Нет смысла отрицать прискорбный для упрекающих факт, что в заново открытую ими и потому милую их сердцу формулу "православие, самодержавие, народность" поэзия Юрия Кузнецова никак не вписывается. Но отрицать или умалять его значение для отечественной культуры на данном основании — занятие нелепое, чтобы не сказать больше.
Своего рода избранное поэта, отражающее практически весь его творческий путь, от "Атомной сказки" конца 60-х до стихов 2000 года, составленное и отредактированное Н.Дмитриевым, дает неопровержимые доказательства этого значения — неопровержимые, во всяком случае, для людей, не страдающих чрезмерной избирательностью памяти. В этой связи ограничусь лишь некоторыми тезисами о феномене кузнецовского творчества, поскольку надеюсь вернуться к нему в более обстоятельной работе.
Поэзия Юрия Поликарповича Кузнецова выросла на обломках "сталинской" мифологии, фактически разрушенной собственными успехами и превращением нашей страны из аграрной — в индустриальную, из деревенской — в городскую, что произошло на рубеже 50—60-х годов ХХ века. Отмечаемая большинством исследователей "мифологичность" творчества Ю.Кузнецова была яркой эстетической реакцией на окончательный крах этой сталинской мифологии и своеобразной альтернативой мифологическому советскому официозу 70-х годов. Его обращение к "готовым" формам традиционной народной мифологии, связь героя кузнецовской поэзии с этим сказочным, ирреальным, но представляемым как действительный, миром — и составляло главное художественное открытие поэта.
В той же "Атомной сказке" нетрудно увидеть весьма саркастичные контаминации и со сталинским "Наше дело правое", и с ленинским "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны". Или в "Сказке гвоздя" (1984), написанной буквально накануне "перестройки" и столь же саркастично перекликающейся со знаменитым тихоновским "Гвозди бы делать из этих людей…",— не нашлось в кузнецовской сказке гвоздей ни на селе, ни "на Москве". Впрочем, здесь уже не обойтись без цитирования:
"Я прошел до родного вождя.
На селе, говорю, ни гвоздя,
Разгвоздилась и свищет планида!
И услышал я голос вождя:
— Как же так, говоришь, ни гвоздя,
А на чем бы икона висела?
Отвечаю: — Без веры нельзя.
Но икона висит без гвоздя,
Гвоздь пошел на сердечное дело.
— Стало быть, не висит? — говорит.
— Видит Бог, не висит, а парит…
Входит думный подмолвщик вождя.
— На Москве, говорит, ни гвоздя.
Повалились столбы и заборы.
Только духом столица стоит…
— Может быть, не стоит, а парит! —
Молвит вождь и глядит хитровато:
— Не твоя ли работа, мужик?
— Не моя, — говорю напрямик, —
Это лихо мое виновато…
Незадаром мужик говорит:
— Коли наша столица парит,
То деревня подавно летает!.."
Насколько "разгвоздилась" страна, наяву показал август 91-го, а не поверившим в это — октябрь 93-го. Не хочу и не могу приписывать Юрию Кузнецову каких-то особых пророческих качеств — они, опять же, неизбежны для каждого, кто серьезно работает со словом. Речь об ином — о полной включенности поэта в истинное, а не вымышленное кем-то бытие своего народа. А то, что путь к Иерусалиму небесному лежит только через Рим, — хорошо известно еще со времен становления христианства.
И ВСЁ-ТАКИ ОНА ПЛЫВЁТ! Геннадий КРАСНИКОВ. Роковая зацепка за жизнь, или В поисках утраченного Неба. — М.: Издательский дом "Звонница-МГ", серия "ХХ век: лики, лица, личины", 2002, 496 с., тираж 5000 экз.
Многие современники утверждали, что большей половиной успеха своего "Происхождения видов" сэр Чарльз Дарвин был обязан особой доверительной интонации, окутывавшей читателя с первых страниц этой книги. Наверное, что-то подобное испытываешь и при чтении "Роковой зацепки за жизнь" — хотя ее автору любые пересечения с "первым человеком, который произошел от обезьяны", разумеется, покажутся излишними и ненужными: ведь сам Геннадий Николаевич Красников не материалист и не позитивист — напротив, верующий человек. "Многие мои метания окончились с тех пор, как я понял евангельские слова Спасителя: "Я есмь путь", — искренне пишет он, словно не замечая внутри собственной фразы сложнейшей и неожиданной переклички этих двух "я".
Так вот, красниковской искренности невольно хочется верить. Даже после того, как она, эта страстная (несмотря на заявленное: "Внешняя биография давно перестала меня интересовать" — здесь тоже весьма показательно разделение собственной жизни на "внешнее" и "внутреннее") искренность, явно пытается заполнить собой разрывы между бесстрастными фактами. Причем автор, судя по его высказываниям, является сторонником той небесспорной точки зрения, что у истории есть сослагательное наклонение: "Тут поневоле в который уже раз нельзя не воскликнуть с горьким сокрушением: "Если бы жив был Пушкин!.. Если бы ему еще было отпущено хотя бы десять-пятнадцать лет!.." Мы бы не только имели еще несколько томов гениальных пушкинских произведений, но и вся картина нашей литературы, а в определенном смысле и всей русской жизни имела бы, пожалуй, совсем иные черты, иные эстетические и нравственные ориентиры, иные исторические задачи, несомненно бы уберегшие Россию от грядущих духовных и политических катастроф!.."