Возсмерде воздух от овечь плоти,

Обагрися земля от овечь крови,

Премени море сродство водное,

Премени лето теплоту свою,

Наступи зима, зима лютая…

Можно ли найти лучший сплав народного и церковнославянского, при котором соединялись бы виды выразительности как того, так и другого пластов? И где можно найти такую фантастически-жуткую картину, пред которой бледнеет фантазия Босха?

Следующий стих, более поздний (1838–1840 гг.), характерен тем же сплавом староцерковности, народности и попытки усвоить классическое стихосложение (хотя в данном случае последнее явно не удалось). Он написан на трагическую тему: во время жестокой борьбы со старообрядчеством Николаем I применялись садистски-издевательские методы. В частности, обитатели знаменитых Иргизских скитов высылались на Кавказ, в «неспокойные» места, в надежде, что предки басаевых и радуевых вырежут их. Это горькое чувство и видно в стихе "Боже, приидоша", взятом нами из фундаментального труда Т.С. Рождественского о старообрядческой поэзии, вышедшего в 1913 г. (с. 36–37).

Но значение этого стиха не ограничивается тем, что он является прекрасным и историческим, и художественно-поэтическим памятником. Его напев оказал неоценимую услугу русской культуре. Именно данный напев в числе других (среди них был и уставной напев стихиры седьмого гласа на Рожество "Удивляшеся Ирод", восходящий как минимум к XVI веку) попал в руки Мусоргского, писавшего тогда свою народную драму-оперу «Хованщина». И этот напев, напев не древней стихиры, а позднего стиха настолько пленил композитора, что он сделал его основой своих удивительных "раскольничьих хоров", поражавших тогда музыкантов небывало смелым использованием древних ладов. Композитор как бы пришел в обработке этого напева к тому, что потом, уже в наше время, назовут "новая простота" — не всяческие ехидные ухищрения в области гармонии (которыми он грешил в «среднем» периоде своего творчества), а именно, с одной стороны, вроде бы простые и фундаментальные сочетания гармоний, с другой же — не избитые, а наилучшим образом сочетающиеся со своеобразной ладовостью напева — и уходящие от классицистской гармонии, опирающейся на простейший мажоро-минор и игнорирующей древние лады. Такой "революционный консерватизм" проявлялся у Мусоргского не часто — да и вообще он не част, но ценен еще и этим. Сподвижник Мусоргского Римский-Корсаков в свое время отмечал, что их "новая русская школа" (она же "Могучая кучка"), может, и не имела особых достижений в области нахождения смелых гармонических сочетаний, но вот что касается обработки древних ладов — здесь «кучка» дала очень и очень многое по сравнению с западной музыкой. И один из блестящих примеров этого "революционного консерватизма" (потом проявившегося у Прокофьева и частично у Шостаковича) был связан именно со старообрядческой традицией. Напев этого стиха сложился в старообрядческой среде не только под влиянием русской народно-песенной традиции. Нет, фригийское наклонение, чувствующееся в нем, уводит нас к Средиземноморью. И как за иконописью мы угадываем и древнюю Грецию, и Восток, так и здесь слышится что-то древнее, глубинное, бывшее раньше крещения Руси. Надо сказать, что собственно в уставных напевах это есть — но оно не концентрировано, а скорее рассеяно (почему, видимо, композитор и прошел мимо подлинных древних напевов). А в стихах старообрядцы как бы сгустили эти древние, темные краски своего наследия. И их бесхитростное творение, в котором они наилучшим образом выявили наше давнее наследие, послужило композитору для нового, уникального явления мировой музыкальной культуры.

Стихотворческое наследие старообрядчества не было только текстами для пения. Полемика в стихах также была развита сильнейшим образом — в ней можно видеть иногда курьезные, но всегда добродушные и чистосердечные попытки увязать классическую традицию с простонародным языком. Так, например, один из видных деятелей старообрядчества Гавриил Андреянович Скачков в начале XIX века откликнулся полемическими стихами на создание так называемого единоверия — разрешения части старообрядцев, пришедших в единение с господствующей Церковью, служить по своим, старым обрядам. Это стихотворение мы приводим под № 3 по Рождественскому (с. 46–47). Замечательно, как здесь переплетается торжественный, напыщенный одический стиль XVIII века с просторечием:

Всем правду объявляй, а ложь отрини прочь…

Ну все, кажется, ясно: XVIII век — и не из лучших. Но смотрите далее:

Она ведь не спасет, диаволова дочь.

Так и хочется растянуть по-простому ("она ведь не спасе-о-от"). Прямо Островский! Это настолько характерно, сочно по-русски, что и говорить нечего…

Вот три стиха, но подлинно старообрядческие, — и три пласта нашего наследия, три выявления и русской души, и того, что эта душа унаследовала — и преобразила по-своему.

Лев Игошев

Тексты

№ 1

По грехам нашим на нашу страну

Попусти Господь такову беду.

Облак темныи всюду осени,

Небо и воздух мраком потемни,

Солнце в небеси скры своя лучи,

И луна в ночи светлость помрачи,

Но и звезды вся потемниша зрак,

И дневныи свет преложися в мрак.

Тогда твари вся ужаснушася,

Но и бездны вся содрогнушася,

Егда адский зверь ея разреши,

От заклеп твердых нагло изскочи,

О коль яростно испусти свой яд

В кафолическии красный вертоград!

Зело злобно враг тогда возреве,

Кафоликов род мучить повеле.

Святых пастырей вскоре истреби,

Увы жалости! огнем попали.

Четы иноков уловляхуся,

Злым казнением умерщвляхуся,

Всюду вернии закалаеми,

Аки класове пожинаеми.

Тогда вернии горко плакаху,

Зело жалостно Богу взываху:

"Время лютости, Боже, сократи,

От мучительства злаго защити,

Аще не Твоя помощь сохранит, —

И избранных всех адский змий прельстит".

Ох, увы, увы, лютых тех времен,

Ох, увы, увы, скорбных оных дней!