В этой вечной борьбе с привычным, устоявшимся, проверенным суть актерского дарования. Цель одна — убедить в своем. Понравиться. К сожалению, эти рудименты профессии переходят и в быт актеров. А это утомительно. И ненадежно. Личность актера состоит из тех ролей, которые он играл, а в основе лежит что-то аморфное, поддающееся любому влиянию, часто с больной психикой и неустроенностью. Кто-то из писателей остроумно заметил, что недаром актеров долго не разрешали хоронить на общих кладбищах — ведь у актеров нет души.
Я так менторски, обособленно пишу об актерах, как будто бы я не из их числа. Все это есть, конечно, и во мне. Я также принимаю правила игры, предложенные случаем, и также полностью растворяюсь в предложенной обстановке: со скучными людьми я банально скучна, с умными — стараюсь быть умной или, от противного, — наивной дурочкой и т. д. Почти всегда подыгрываю.
Преображение. Это слово мне подсказал С. А. Ермолинский, которому я жаловалась на нестабильность своего характера, из-за чего меня никогда никто не узнает, даже из близких знакомых. Так, видимо, душевное состояние полностью меняет и внешность. У меня, даже выработался комплекс — спрятаться за очками, за взглядом в сторону; не здороваться первой из-за боязни натолкнуться на отчужденный взгляд — «мы с вами не знакомы». Сергей Александрович со мной согласился и сказал, что тоже не узнает меня и тогда, когда встречается случайно (как Пьер Безухов не узнал Наташу, в которую был даже влюблен, но которую не ожидал увидеть), и тогда, когда ждет меня в гости и знает, что приду именно я, но всегда загадывает с Татьяной Александровной, своей женой: «В каком обличье на этот раз придет к нам Алла?»
На каком-то этапе актерской работы я, видимо, растеряла свою суть, освободилась от роскоши стабильного характера. Для профессии — это хорошо, наверное. Легче. За последние годы я не повторила ни разу в своих ролях какую-нибудь одну черту. Все роли по средствам выражения разные: Раневская в «Вишневом саде», Василиса Мелентьевна в «Деревянных конях», Потаскушка в «Бегстве мистера Мак-Кинли», Прасковья Михайловна в «Отце Сергии», герцогиня Мальборо в «Стакане воды», «Федра» у Цветаевой, Маша в «Трех сестрах», Марина Мнишек в «Борисе Годунове» и т. д.
В жизни же, в быту, в общении с людьми это отсутствие стабильности мне очень мешает. Хотя, конечно, и в жизни у меня есть три-четыре определенные маски, которыми я пользуюсь в похожих ситуациях.
Я так завидую людям, которые всегда и везде остаются собой. В этом есть, конечно, какое-то упрямство, несгибаемая воля, доля эгоизма, нежелание меняться ради другого человека или обстоятельства, но рядом с такими людьми чувствуешь себя спокойнее и защищеннее.
И все-таки… Когда долго не бываешь в театре, когда простой во время съемок, как приятно опять возвратиться в этот немного вымышленный мир игры, тщеславия, ссор, душевной открытости и чуть-чуть искусственной замкнутости.
Как-то на одном из наших художественных советов после особенно бурно затянувшегося обсуждения генеральной репетиции Н. Р. Эрдман сказал: «Актеры, как дети. Пять минут играют и три часа сутяжничают».
Я очень люблю наблюдать за актерами во время репетиций, спектаклей, гастролей, за кулисами. Всегда кто-нибудь рассказывает смешные истории, которые, судя по рассказам, происходят почти со всеми. Почти все превосходно пародируют. Или идут бесконечные выяснения отношений в гримерных — «разговоры по душам». В бытовых разговорах обилие цитат из спектаклей, иногда очень к месту и тонко, иногда бестактно; иногда, как игра какая-нибудь, одна фраза становится ответом почти на все случаи жизни. Например, в первые годы у нас в театре долго говорили при нелепицах, неожиданностях, опоздании: «Дон Карлос, здравствуйте». Видимо, эта фраза возникла при «накладке» в каком-нибудь старом спектакле, а потом так и осталась в жаргоне. Жаргонных слов очень много, особенно при работе. Может быть, поэтому трудно точно объяснить не актеру какие-то профессиональные моменты, потому что они так обросли жаргонными словечками, старыми и только что возникшими на репетиции, что смысл их ясен только посвященным.
В компании, когда актеров больше, чем «чужих», всегда берут инициативу актеры. И вот уже выслушиваешь в сто первый раз и всегда с большим интересом (потому что исполняется это каждый раз по-новому) рассказы и легенды про великих актеров, байки про всякие театральные накладки, смешные оговорки.
В «чужих» компаниях, словно выйдя из-за кулис, где они только что весело шутили, были просты, непринужденны, естественны, одни актеры вдруг начинают играть несвойственную им роль, то впадая в велеречивость, в неестественный пафос, то балагуря и хихикая, то поднимая шум, скандал… другие, наоборот, делаются невыносимо скучными, банальными, молчаливыми. Все это защитная реакция от недопонимания профессии, которую публика видит только с парадного входа. Надевается очередная маска: «Вы нас все равно не поймете».
Иногда актер начинает искренне говорить о том, что ему дорого и свято, над чем мучается бессонными ночами и трудится до пота лица у себя в театре, а встречает снисходительную усмешку или, в лучшем случае, торопливый кивок.
Когда при мне случайные попутчики в поезде или малознакомые люди в застольной беседе начинают говорить о театре или кино, я тоже отделываюсь ничего не значащими шутками, полусловами, улыбками, поддакиваниями. И так всем легче.
На творческих встречах со зрителями или в своих книгах актеры пытаются раскрыть тайны своей профессии, объяснить природу и психологию своего искусства… Но вообще-то — стоит ли раскрывать тайны, стоящие между актером и зрителем? И в чем эти тайны? И передаются ли они словами? Ведь вроде бы актеры мало чем отличаются от «публики» — у нас те же заботы: по службе и по дому, мы так же любим и страдаем… и зарплата у нас — не выше, чем у любого специалиста.
А если все же некая тайна окутывает актерский труд, невольно проявляясь в привычках и манере поведения, то не ради ли этой тайны зритель приходит на спектакль в театр?.. Может быть, довольно и того, что она существует? Как неизбежная принадлежность всякого творчества вообще…
Три раза я пыталась передать свои наблюдения над актерским миром в ролях. Я сыграла в кино трех разных актрис: в экранизации чеховской «Чайки» — Аркадину, в «Визите вежливости» режиссера Ю. Я. Райзмана — Нину Сергеевну, талантливую современную актрису, играющую в провинции, и в «Повести о неизвестном актере» А. Г. Зархи — актрису молодую, не нашедшую своего места в жизни, актрису-неудачницу.
Я не оцениваю эти роли по результатам. Во-первых, потому, что эти фильмы не видела в готовом виде на экране, а во-вторых, я уже в работе понимала, что мои благие намерения не выливаются в задуманный результат, каждый раз по разным причинам: то из-за несоответствия с замыслом режиссера, то из-за недостатков литературного материала или из-за небольшого места моей роли в сценарии, а иногда из-за неумения добиться своего на площадке… Причин тысячи: из-за чего получается или не получается та или иная роль.
Эти роли были, скорее, моими актерскими заявками на роль Актрисы, которую я бы хотела сыграть.
Конечно, в Аркадиной нужно играть не только ее профессию. Но ключ роли для меня был прежде всего в ее профессии. Аркадина — актриса. Актриса-гастролерша. Отсюда быт, привычки, психика другие, чем у остальных персонажей этой пьесы. У Чехова Аркадину мы видим только на отдыхе. Можно только догадываться по каким-то репликам, по точности ее реакции на какие-то слова, что она актриса хорошая. Какая она в работе, мы не знаем, а на отдыхе она несколько ленива, медлительна, но иногда склонна к истерике, как в сцене с сыном, например. Актерская психика больная, неровная. Как маятник: чуть-чуть качнулся в вымышленный мир ролей — и «я — чайка» Нины Заречной; чуть-чуть в рационализм, самоконтроль — и уже другая крайность: сухость, надуманность, манерность, неискренность, повтор. Я пыталась показать Аркадину в тот редкий для нее период, когда психика-маятник находится у нее в балансе, в покое, но достаточно небольшого толчка, как этот мнимый покой нарушается.