Похвалы взрослых, успех среди мальчишек, восторг девчонок, бурные аплодисменты во время выступлений на школьной сцене — все это кружило голову, создавало вокруг меня какой-то ореол. Я поверила в собственную исключительность, держалась в школе вызывающе, часто дерзила учителям. И стала ждать какого-то особого, только для меня предназначенного счастья, которое где-то здесь, рядом, ждет меня и непременно сбудется.

Я много работала по хозяйству, радуясь, что на новые деньги можно будет купить еще то-то и то-то. И все сильнее, уже совершенно серьезно, уверялась: жить надо так, как мои родители.

А Светка жила совсем иначе. На танцы не ходила, никто из мальчиков за ней не ухаживал, одевалась довольно просто, а чаще донашивала мои платья и точно не замечала этого, не обижалась. Сидела над книгами, ходила на занятия радиокружка, ковырялась потихоньку в сарае. И как-то незаметно за лето сдала за девятый класс, догнала меня. Она даже ничего не сказала дома, будто совершенно не готовилась, просто принесла табель и показала. И это было действительно просто для нее, потому что еще в восьмом классе она осилила математику, физику и химию десятого. Отец развел руками:

— Светун, милая, три-четыре, как же это ты?..

Она пожала плечами и по-костиному спокойно — я еще тогда не понимала, как крепко в душу ей запал Костя, — пояснила:

— Бессмысленно было время терять. Я бы и за десятый сдала, да всякие формалисты из роно не разрешают.

И мать впервые тогда сказала:

— Смотрите-ка, Светка-то наша в самом деле в ученые выйдет. Ну и дела-а!..

На нее по-другому теперь смотрели и в школе, она стала, так сказать, надеждой и гордостью всех учителей. А это сводило меня с пьедестала. И я долго не могла простить Светке.

И все же, охваченная горячим и туманным предчувствием близкого счастья, я пробовала и Светку увлечь своими радостями. Советовала ей ходить на свидания вместо меня, красиво одеваться, несколько раз пыталась вытащить на танцы. Но Светка насмешливо и будто свысока, как младшей, улыбалась мне, говорила коротко:

— Ты уж одна невестись. — И брала книгу.

А если я приставала снова, она уже серьезно объясняла:

— Да не надо мне этого, понимаешь? Не обижайся, в тебе очень сильно животное начало… Ну а мне жалко на это время терять. Знала бы ты, сколько по-настоящему интересного в жизни!

Да, это была уже не та Светка, которую мы с Лешкой когда-то купали в озере. Я перестала быть старшей сестрой, а это, наверное, всегда очень болезненно ощущать.

И — больше того. Я вдруг почувствовала, что в чем-то даже младше Светки, чего-то, очень важного для нее, просто не понимаю. И не могу так, по-взрослому, разговаривать с родителями, как это делает она. Это еще сильнее отдалило меня от нее, вызвав даже чуть враждебное отношение к ней. Тут были и обида, и зависть, и ущемленное самолюбие.

Отец, скажем, ставит движок насоса для поливки грядок, мать и я помогаем ему. А Светка, прищурившись, стоит и думает. Вдруг объявляет, как это лучше сделать, отец соглашается с ней, и нам приходится все начинать сначала.

Светка все меньше и неохотнее работала по дому. А после сдачи за девятый класс почти совсем перестала заниматься хозяйством. И отец не поддерживал нас с мамой, когда мы жаловались ему на Светку. Но это бы еще ничего: мы справлялись и втроем, хотя мне и обидно было, что Светка у нас вроде белоручки-госпожи. Главное, что она явно отрицательно относилась ко всему, что мы делали, и я никак не могла понять, на что же тогда она рассчитывает в жизни, откуда будет брать деньги. Хорошо быть, конечно, инженером, но Строгов с Киселевым живут хуже нас. И ведь надо еще поступить в институт, проучиться в нем чуть ли не шесть лет. После окончания могут отправить куда-нибудь в Сибирь. А чтобы стать ученым, надо учиться всю жизнь. Учеба же была для меня тяжкой обязанностью, скучным, трудным этапом в жизни. В то время я считала так: если всю жизнь учиться — когда же по-настоящему жить?

Но Светка — я бы никогда не посмела так разговаривать с родителями — однажды спокойно, выложила им что-то похожее на слова Киселева:

— Вы работаете много и умело. Я не против этого. Но ведь дом и хозяйство отнимают у вас столько времени! Я хочу, чтобы вы поняли: если бы все люди жили, как живет наша семья, человек до сих пор бегал бы голый с каменным топором в руках.

— Погоди, три-четыре, но чего же ты хочешь?..

— Я ведь не отказываюсь помогать маме. И всегда буду помогать, если время свободное: я даром хлеб есть не хочу.

— Ты давай яснее.

Светка поправила очки, посмотрела нам прямо в глаза и решилась:

— Мелко это все… Ненастоящее это.

— Да ты что? Поили-кормили!..

— Погоди, мать, три-четыре… А что же тогда настоящее?

Светка взяла со стола какой-то учебник по радиотехнике, ничуть не испугавшись, протянула его отцу:

— А вот, например, такие книги писать… Или придумать что-нибудь вроде электродвигателя.

— Его уж до тебя придумали!

— Погоди, мать. А если… не придумаешь?

— Ты дом строил — не боялся, что при пожаре он сгореть может?

— Так, три-четыре…

И когда мы учились в последних классах школы, не было уже такого, чтобы мы со Светкой забирались друг к другу в кровать и шептались чуть не до рассвета…

3

Экзамены на аттестат зрелости прошли для меня будто стороной, словно что-то неглавное. У меня, как и кое у кого из моих одноклассников, была твердая уверенность: если уж учителя и директор школы довели нас до десятого класса, то обязательно выпустят, дадут аттестаты. Моя ближайшая подруга в старших классах Зинка Копырева так прямо и говорила:

— Чего волнуетесь, суслики? Главное для директора и учителей — успеваемость. По этой успеваемости их работу оценивают. А зачем им ушами хлопать? Вот они нам ручки пожмут, пожелают трудовых успехов и больше, может, никогда в жизни не увидят. Здесь дураком надо быть, чтобы двойки ученикам ставить.

А Светка окончила школу на круглые пятерки. Поздравляя ее на вечере? усатый и грозный математик Сидор Степанович даже прослезился, поцеловал. Ей долго трясли руку директор школы и сам заведующий роно.

У Зинки и Лешки, да и у меня, вся эта официальная часть не вызывала особого интереса. Зинка сказала:

— Чего они тянут резину, скорей бы танцы! Показуха это все, спектакль.

На вечере я пела, мы много танцевали, потихоньку выпили чуть-чуть. Все ребята ухаживали за мной, Зинка дулась, а Лешка ходил злой как черт. Вдруг я заметила, что Светки нет, незаметно выбралась из толпы и пошла ее искать. Светка сидела одна в нашем классе за своей партой и почему-то грустно кивала головой. Я засмеялась:

— Ты как лунатик!..

Она подвинулась, я села рядом, Светка обняла меня, прижалась, замерла. Я сказала удивленно:

— Вот уж никогда не думала, что ты такая сентиментальная!..

— Есть случаи, когда сентиментальность называется по-другому… Ведь одна часть нашей жизни кончилась, Тань!

Я помолчала, стараясь лучше понять ее, потом ответила:

— А я, знаешь, ничего такого, пожалуй, не чувствую. То есть я, конечно, понимаю, о чем ты говоришь, только уж очень это обыкновенное дело сейчас — окончание школы. Теперь уж почти и не встретишь человека без среднего образования. Надо иметь аттестат — вот мы его и получили.

Она отодвинулась, посмотрела на меня и негромко ответила:

— А я вот вас, ну тебя, Зинку, Лешку, понять не могу. Какие-то вы… посторонние, легкомысленные, что ли?.. — Она задумалась, до-

говорила: — Хотя, с другой стороны, вы и очень практичные, земные. Неужели вы не чувствуете, что в вашей жизни начинается новая полоса? И ведь вам может дальше оказаться очень нелегко.

— Брось, ничего не может оказаться! Все-то Пушкиными не могут быть…

Но договорить нам не пришлось. В класс с шумом ввалились Лешка, Зинка, ребята:

— Поехали на Неву гулять!..

Я, конечно, понимала, чего хочет Светка. Но я тогда совсем не верила, что она может чего-нибудь добиться: ведь она хотела попасть в какой-то другой, необычный мир, где пишут книги, делают открытия. А вот рассуждения Зинки были понятны и близки мне. Надо просто хорошо жить. Ну, как мои родители, например. Конечно, лучше бы для этого меньше трудиться, но, здесь уж ничего не поделаешь. Да и работать по дому никогда не было в тягость мне. Приятно, конечно, когда о тебе говорят: «профессор такой-то» или «артистка такая-то», — но еще неизвестно, хорошо ли они живут, как чувствуют себя в личной жизни, а ведь она — главное. Вот приблизительно так я рассуждала тогда.