Шли мы долго. Трамваи уже не ходили, а на такси у нас не было денег: у родителей тогда мне было неудобно брать, а почти вся зарплата Олега ушла на путевку Ксении Захаровне в кардиологический санаторий. Сердце у нее болело все чаще и сильнее, курить она стала меньше; теперь-то я понимаю, что она хоть и молчала и делала вид, что все хорошо, но трудно переживала нашу с Олегом любовь.

О самом поступке Антиповых, таком необычном и, казалось бы, начавшемся с пустяка, Олег почти не говорил, словно такая отповедь Игнату разумелась для него сама собой, как и то, что когда-то Ксения Захаровна с мужем усыновили его. Сначала он долго рассуждал о том, какая это жалость, что не удалось еще раньше точно установить этот самый проклятый КПД планетарных передач. Если бы существовала строгая зависимость для его вычисления, никакие бы экивоки ни в конструкторском бюро, ни на заводе были бы невозможны. Я сказала:

— А может, это Яков Борисыч виноват?

— Нет, он не виноват, просто исследование некоторых вещей очень трудно. Другое дело, что в этом, может, есть вина моя и Анатолия: очень уж мы увлеклись своими ковшами, а надо было бы, наверно, подключиться к нему.

— А чего ты вину на себя берешь: так других никогда хорошими не сделаешь!

Олег коротко глянул на меня и чуть отчужденно проговорил:

— Прежде всего, Танька-Встанька, каждый сам до конца должен быть безупречно хорошим, только в этом случае он имеет право чего-либо требовать от других.

Нет, мы с ним не спорили и не ссорились. Я уж говорила, что Олег не умеет ссориться. Просто разговор получился такой, словно между нами появилась невидимая тоненькая стенка. И, самое страшное, Олег, кажется, тоже понимал это, но ничего не делал, чтобы она исчезла… Я сказала:

— Даже если б вы с Анатолием все сделали точно, Вагин все равно мог бы что-нибудь испортить, а Игнат Николаич — сделать монтаж и обработку по-своему.

— Все равно, чем точнее, строже исходные параметры, чем они конкретнее заданы, тем меньше лазеек для всякой недобросовестности. Поэтому-то на задающем и лежит такая большая ответственность. И это относится и к любой области жизни.

— Задающий задающим, а Вагин — Вагиным!

Он долго молчал, потом все-таки решился, спросил удивленно:

— Послушай, откуда у тебя вот такое отношение ко всему?

— Какое? — И сразу же испугалась: — Устала, наверно… Километров пять уже прошли!

Олег вдруг остановился, взял меня за обе руки, повернул к себе и, глядя мне прямо в глаза, горячо попросил:

— Танька, родная моя, ну не будь ты такой! Не будь, слышишь, хорошая моя!..

Я хотела ответить в том же тоне: «Какой это такой?» Хотела ни в чем не уступать ему. Но увидела его лицо, глаза и забормотала:

— Хорошо, хорошо! Олешка, милый! Не буду! Не буду!

И мы поцеловались.

И — самое странное: в тот момент я уже искренне верила, что могу вот так сразу и окончательно перемениться, стать такой, как Олег, что у нас с ним вообще уже никогда больше не будет таких размолвок, этого страшного отчуждения. Тогда я еще этого не понимала, а теперь знаю очень хорошо: есть люди, которые в данное мгновение искренне и до конца. верят чему-то, заставляют даже других поверить в свою искренность, но внутренний их мир так силен, что — только пройдет это мгновение, — и они снова становятся прежними. Это один из самых страшных видов лжи. Неосознанной, как болезнь. Такой человек будто невидимой резиной привязан к своей дорожке. То хорошее, что в нем есть, заставляет его иногда сойти в сторону лучшего со своего пути. И все вокруг, и он сам верят, что теперь уж он пойдет по хорошей дороге. Но как только натяжение резины достигает предельного, она сразу же возвращает этого человека на его прежнюю стезю…

Вот и Олег тогда так же поверил мне вместе со мной.

А в следующие дни я уже снова удивлялась по-прежнему странному и непонятному для меня поведению Олега. Вместо того чтобы заниматься своими ковшами, изготовление которых уже заканчивалось, Олег очертя голову кинулся в расследование неприятностей с лебедками. Вошел даже в созданную для этого комиссию. Я уж ничего не говорила ему, но он сам, наверно, заметил мое отношение, коротко объяснил мне:

— Да ты не волнуйся. Во-первых, надо как можно скорее выправить дело с лебедками, понимаешь? А во-вторых, надо обязательно убрать ту моральную грязь, которая сделала возможным этот позор!

У нас в чертежке все уже знали о разладе в семье Антиповых. Лидия Николаевна ходила такая осунувшаяся и молчаливая, что на нее просто смотреть было страшно. Клара с испугом поглядывала на нее и тихонько шептала:

— Господи, у нее, девочки, каменное сердце! На родного брата такое…

Но Галя неожиданно сказала:

— А если по-настоящему разобраться, девочки, то тетя Лида опять права, как тогда с Кларкиным Вовкой. Да, да!

Сама Лидия Николаевна молчала, работала, как всегда. Только на лбу между глаз у нее появилась новая складочка да уголки рта как-то устало опустились, и лицо приобрело от этого выражение еще большей твердости и непримиримости.

И странное дело, пошумели, пошумели у нас в чертежке, и опять-таки все сошлись на том, что Лидия Николаевна права. Говорили, конечно, всякое. Но я видела, что уважать Лидию Николаевну все наши стали еще больше.

Заходил, как обычно, по своим делам к нам в чертежку и Игнат Николаевич. Тогда сразу становилось тихо, все с напряженным вниманием следили за ним и Лидией Николаевной., Но она даже не смотрела в его сторону, будто он был совершенно чужим. Только еще резче опускались у нее уголки рта да выпирали желваки на исхудавших скулах. А он тайком, быстренько и просительно поглядывал на нее, тотчас отворачивался, чуть слышно вздыхал. Торопливо брал чертежи, поспешно уходил, Я никогда еще не видела, чтобы человек буквально на глазах в каких-нибудь несколько дней так сильно изменился. Как и все Антиповы, он был невысокий и щупленький, но до этого вышагивал неторопливо и уверенно, шутил, как и все Антиповы, говорил громко, смотрел прямо. А тут он вдруг сразу ссутулился, будто состарился, и поглядывал виновато, и говорил нерешительно, и уж не до шуток ему стало. А ведь человек всю войну прошел, был ранен, награжден. Наши в чертежке сразу же, конечно, отметили:

— Ишь как человека скрутило!

Правду, видно, говорят, что родная рука больнее всего бьет…

Когда я в первый раз после того дня рождения пришла с чертежами в цех, то очень удивилась: Николай Ильич так же работал у своего верстака, так же слышались его насмешливо-озорные реплики. Был он такой же юркий и порывистый и все вокруг замечал маленькими быстрыми глазами. И рабочие в цехе, тоже, конечно, все уже знавшие, поглядывали на него удивленно и уважительно: как это у семидесятитрехлетнего старика берутся силы, чтобы так стойко и мужественно переживать горе?! Кто-то даже с завистью сказал:

— Вот она, старая рабочая косточка! Молодому впору позавидовать!

По работе Николай Ильич не мог не общаться с сыном, начальником цеха. И с ним он разговаривал так же, будто ничего не случилось. Только глаза его временами искрились не то холодной, отчужденной твердостью, не то состраданием, когда он смотрел на Игната Николаевича. А тот боялся подходить к отцу, разговаривать с ним. И все в цехе так же напряженно, как у нас в чертежке, следили за этой семейной трагедией.

А однажды в коридоре около чертежки я видела, как Лидия Николаевна плакала, прижимаясь лицом к плечу отца, а он гладил дрожащей рукой ее спину и тихонько говорил:

— Ничего, ничего, Коза… Одно меня жжет: как же я-то, старый, проглядел?.. — И все лицо его неудержимо морщилось гримасами, такими жалкими, что я просто глядеть не могла.

А Павел ходил такой виноватый и пришибленный, будто все это он сам натворил.