Главное для меня тогда было — борьба с Софьей Сергеевной. Но я победила и здесь.

Бывала я тогда у Локотовых дома очень часто. Испытательный стенд, на котором Анатолий вместе с каким-то Алексеевым делал эксперименты, был разобран, а на базе его смонтирован уже опытный образец новой головки элеватора. Генеральное опробование его, после которого диссертация Анатолия могла считаться законченной, все откладывалось до возвращения Алексеева из командировки, и вечерами Анатолий был свободен. Я тогда не понимала, почему Анатолий не заканчивает диссертацию один, даже спросила его. Он ответил неопределенно:

— Ну, неудобно же, мы ведь вместе задумывали работу, сделали эксперимент. Зачем же мне выскакивать вперед, попадать в глупое положение?..

Я еще подумала: вот какой благородный! Ведь он начальник лаборатории, а Алексеев его подчиненный, и Анатолий ждет, пока тот болтается где-то по командировкам, хотя ему, Анатолию, — это было ясно видно — просто не терпится узнать, все ли хорошо со скоростной головкой элеватора, то есть с его диссертацией. Он отмалчивался или отшучивался, когда кто-нибудь в лаборатории предлагал попробовать, не дожидаясь Алексеева.

Но меня тогда это мало волновало: я была уверена, что у Анатолия просто не может не получиться то, что он задумал, И потом, главным тогда было для меня то, что вечерами он мог бывать со мной, все сильнее привыкал ко мне и, значит, я так считала, отдалялся от Софьи Сергеевны.

Первое, что я поняла: у каждого из них троих в семейной жизни существовала как бы своя область, что ли. Софья Сергеевна была полновластной хозяйкой, законодательницей в доме. С болезненным самолюбием относилась ко всякому замечанию по хозяйству, не терпела никакого вмешательства в домашние дела. И в этом — одна из причин ее настороженного отношения ко мне: ведь она и думать не могла, чтобы Анатолий, женившись, ушел от них. Поэтому-то она часто говорила — всегда, конечно, мимоходом, — что молодой женщине никак нельзя сразу превращаться в домохозяйку, опускаться, дескать, а надо работать. Во всяком случае, до тех пор, пока не появится ребенок.

Эта маленькая, с кукольной внешностью женщина — сейчас я это точно знаю — была очень честолюбива, по-своему сильна, последовательна и непримирима. Недаром так не вязались с ее обликом глаза и голос.

Кузьма Михайлович и Анатолий только изредка и ласково подсмеивались над Софьей Сергеевной. Ей, наверно, пришлось потратить немало сил и труда, чтобы так воспитать Анатолия и по-своему перекроить Кузьму Михайловича во всем, что касалось манер, приличий. И она справилась со всем этим.

Кузьма Михайлович был как бы в стороне от всего, что происходило в доме. После обеда — в шесть часов вечера — он медленно, с наслаждением выкуривал третью за день папиросу, шел работать в кабинет, где они с Софьей Сергеевной и спали. И занимался какими-то своими делами, писал статьи и книги. Работал он много. Вечерняя работа Кузьмы Михайловича была частью распорядка, который не смели нарушать ни Анатолий, ни Софья Сергеевна.

Кузьма Михайлович как-то сразу принял меня, относился ко мне с ласковой шутливостью. Он не видел ничего страшного, что его сын женится на мне. Анатолий любил меня, я к тому же была красива, а это — главное. Все остальное зависит уже от самого Анатолия, от нашей совместной жизни. Он, может быть, даже рад был, что я не похожа на Софью Сергеевну. В их жизни не всегда ему приходилось сладко, наверно. А в Анатолия он верил.

Анатолий тоже много работал, но у него, помимо работы, было еще и то, что присуще молодости. Я, например. И так как Софья Сергеевна все еще пыталась его воспитывать, то, естественно, мне нужно было ее отстранить. Она любила Анатолия с какой-то слепой, почти животной безрассудностью — наша мама никогда не относилась так ни ко мне, ни тем более к Светке. Может быть, это еще и потому, что Анатолий был единственным сыном. Не знаю, о чем и как говорила Софья Сергеевна с Анатолием обо мне. Внешне, во всяком случае, она никогда не позволяла себе никакой бестактности. И Анатолий ничего не говорил мне об этом. И все-таки я чувствовала постоянно ее отчужденность. Другая бы девушка стала заискивать перед Софьей Сергеевной, но у меня характерец был не слабее, чем у нее. Да и терять Анатолия так, за здорово живешь, я не собиралась. И я стала гнуть свою линию. Вспоминаю сейчас и удивляюсь: как умело все проделала, даже умно.

Я то была влюбленной до того, что Анатолий буквально терял голову, то казалась расстроенной чем-то, недовольной и недоступной. И он ходил как в воду опущенный, с мальчишеским отчаянием допытывался причин, а я молчала. Ему уже, наверно, казалось, что он может потерять меня. А выход из этого был только один: как можно скорее жениться на мне. И отношение матери к этому само собой отодвигалось на второй план.

Как-то вечером мы были одни в комнате Анатолия, целовались. Вдруг он опрокинул меня на тахту. Я, конечно, легко высвободилась, но заплакала. А он стоял передо мной с трясущимися губами и растерянно твердил:

— Ну что ты? Что ты?.. Моя любимая!.. Родная!..

Я сказала:

— Я больше не могу так!.. Я вся измучилась! Я не могу так… до свадьбы!

И он решился. Взял меня за руку, вытер мне слезы, одернул свой пиджак, и мы пошли в столовую.

Кузьма Михайлович сказал;

— Ну что ж… Вот и хорошо! Поздравляю! Софья Сергеевна заплакала, но тоже обняла меня и поцеловала.

А на следующий день, в воскресенье, я впервые с родителями приехала к ним. Было что-то вроде помолвки. Все обошлось хорошо. Отец с Кузьмой Михайловичем вспомнили даже каких-то общих знакомых по заводу.

Мама откровенно восхищалась их квартирой и обстановкой, это льстило Софье Сергеевне. И все четверо сразу же и тактично нашли приемлемую форму взаимоотношений: мы с Анатолием любим друг друга, решили пожениться, а их родительское дело всячески способствовать счастью детей. И — все. Остального пока касаться не следует, незачем, время само покажет.

После традиционного воскресного обеда мама пригласила их к нам. И у нас им тоже понравилось.

Когда они уехали, мама, убирая со стола, облегченно и радостно сказала:

— Ну, отец, теперь нам с тобой хоть на пенсию! Все, слава богу!..

Отец молча кивнул ей и внимательно посмотрел на меня, точно о чем-то догадываясь. Не в правилах мамы было что-нибудь скрывать.

— Ничего, ничего! — сказала она. — Жизнь прожить — не поле перейти, всяко бывает. Сживутся — слюбятся.

— Оно-то так, три-четыре…

10

И вот когда у меня в жизни, казалось, все уже решилось и устроилось как нельзя— лучше, пришла беда. Или счастье. Я до сих пор не знаю… И все почему-то думаю, что именно с этого, наверно, и началась моя взрослая, в известном смысле, настоящая жизнь.

И это утро я тоже помню, как сейчас.

Я спрыгнула с подходившего поезда на платформу вокзала и вместе со всеми побежала на остановку автобуса. Очередь была длинной, вытянулась метров на тридцать. Анатолия не было. Значит, ждет у конструкторского бюро. Я должна была попасть, наверно, в третий автобус. Лица у людей были озабоченные, припухшие от сна. Мужчины курили, женщины нетерпеливо топтались. Я почувствовала, что на меня кто-то смотрит, и обернулась: не Анатолий ли? И встретилась глазами с высоким парнем; он стоял чуть поодаль от меня. Я вздрогнула: такое красивое лицо у него было. Волосы, льняные, волнистой шапкой, продолговатое загорелое лицо с чуть выпуклыми скулами, прямой нос с едва заметной горбинкой, по-женски красивый рот и сине-серые, прозрачные, живые глаза; они казались особенно яркими на коричнево-розовом от загара лице под выгоревшими, вразлет, бровями. Широко распахнутый ворот клетчатой рубахи открывал сильную, мускулистую шею. И плечи у парня были тоже сильные, широкие. Глаза его, неуловимо изменившись, вдруг стали озабоченно-серьезными. Гибким движением, не задев стоявшую между нами женщину, он дотянулся до моего плеча и что-то смахнул с платья.