По полу расплескалась вода и заплясали рыбки — золотые и серебряные. Старик нагнулся и начал их собирать, не отводя глаз от Милонега.

— Вы?

— Мы, — повторил Милонег.

— А сколько же вас? — спросил старик.

— Трое, — ответил Милонег и показал на спящих ребят. — Заблудились мы в лесу.

— В лесу заблудились? Как же в лесу заблудиться можно? В лесу все приметы ясны. Идти по приметам — ввек не заблудишься.

Милонег ничего не ответил.

— А может, вы лихие люди? Может, ты меня обмануть хочешь? Может, вы нарочно сюда пришли? Как можно в лесу заблудиться!

Тут Василько открыл глаза и сказал:

— Ну что ты пристал, дедушка? Нельзя да нельзя заблудиться… А мы нездешние, твоих примет не знаем, вот и заблудились. Хорошо, что твою избушку нашли, а то пришлось бы в лесу ночевать.

— Зачем в лесу? В лесу ночевать нехорошо. Ночуйте здесь, коли заблудились. Чего же в лесу ночевать?

Старик собрал с полу всю рыбу, стал на колени и вытащил последнюю, которая прыгала под столом.

— Прыгает! — сказал он. — Я ее недавно поймал. Разжег огонь, а сам за рыбой пошел. В ручье у нас рыба-то. Я ее решетом выловил. Решетом — да в ведро. Давайте ушицу варить. А кто ж вы будете? Каких мест?

Только уха закипела, только Василько кончил свой рассказ, кто они, да откуда, да как сюда попали, как затрещали ступени, задрожали половицы и в горницу вошел высокий мужик с бурой по пояс бородой, а за ним мальчик, лохматый крепыш, ровесник Васильку. Увидев неожиданных гостей, оба остановились, и мужик спросил:

— Это кто?

— Это? Это парнишки, заблудились они, — сказал старик.

— В лесу заблудились? — спросил мужик.

— В лесу. Нездешние они, примет не знают.

— А коли взаправду заблудились, пускай здесь ночуют. Отрежь им, батюшка, по ломтю хлеба, а ты, Кирик, ложки достань, было бы чем ушицу хлебать. Ложки у нас хорошие, батюшка их режет.

Кирик протянул ребятам по новенькой ложке и спросил:

— В лесу заблудились? — И засмеялся.

После ужина Василько вновь рассказал, как поехали они с кузнецом за крицами, пошли ненадолго в лес и заблудились. И хорошо бы им обратно дорогу найти к кричникам, потому что кузнец будет беспокоиться, и еще надо им у кричников Милонега на время спрятать.

— Раз тебе прятаться приходится, прячься у нас, — сказал хозяин Милонегу. — Поживешь у нас сколько надо, сколько прятаться придется, а не придется уж прятаться — выведем тебя на дорогу. А вас двоих батюшка с утра к кричникам отведет.

На том и порешили. Наутро Куземка и Василько простились с Милонегом, обещали дорогу запомнить и, когда можно будет, сейчас же за ним вернуться. Потом они ушли со стариком, а Кирик взял Милонега за руку и спросил:

— Ты по деревьям лазил?

— Нет, — ответил Милонег.

— А не лазил, так научишься. У нас все лазят. Древолазцы мы. Идем, отец зовет.

По дороге Милонег спросил Кирика:

— Зачем по деревьям лазить?

— А как же! Древолазцы мы, бортники. Борти-то — дупла, где пчелы живут, — на деревьях. Мед пчелиный в бортях. Мы ж за медом лазим. Меду тут девать некуда. В бортях пчелы живут и мед собирают.

Тут бортник, шедший впереди, остановился и сказал:

— Четыре рубежи.

Кирик посмотрел на дерево, под которым они стояли, и тоже сказал:

— Четыре рубежи.

— Оставайтесь внизу, будете бураки принимать, — приказал бортник, привязал ремнями к ногам железные шипы и полез на дерево.

— Что это — четыре рубежи? — спросил Милонег.

— Четыре рубежи? — переспросил Кирик. — Четыре рубежи — это четыре раза топором рубанул.

— Зачем?

— А без того как узнать, что это наша борть? Где наша борть, мы на дереве вырубим знак, что мы эту борть нашли. Вырубим четыре рубежи — все знают, что это наш знак. На это дерево чужим лазить нельзя. А если на дереве чужой знак — вилы либо кошель с поясом, это не наш знак, мы на то дерево не полезем. Мы на чужое дерево лазить не станем. За это строго, за чужую борть. Пеня за это.

Пока они разговаривали, бортник уже высоко взобрался. Здесь он сел верхом на сук, достал кремень и кресало, высек огонь, подпалил пучок гнилушек и поднес его к отверстию дупла. Вылетело несколько пчел. Дупло заволокло густым дымом.

— Они жалят? — спросил Милонег.

— Пчелы-то? Не жалят пчелы. Они бы хотели ужалить, пчелы-то, да не до того им. Дыму спужались. Мыслят пожар. Мед спасают. Жалить не могут.

Бортник проворно вырезал соты и складывал их в липовый бурак, привязанный к его поясу.

Когда мед весь был вынут, он спустил бурак вниз по веревке, а затем спустился сам, выбирая из бороды запутавшихся в ней пчел.

Бурак отнесли домой, а затем, отыскивая новые борти, до вечера лазили по деревьям. Милонег быстро научился этому новому делу и уже среди дня лазил не хуже Кирика. А бортник то и дело покрикивал: «Через ноги вниз гляди» — чтобы ребята, зазевавшись, не сорвались с ветки наземь.

Новых бортей не нашли, и бортник сказал:

— Видно, все борти обобрали мы. Не видать новых бортей.

— Видно, все обобрали, — согласился Кирик.

— Авось дальние еще какие-нибудь роиться будут, еще лето не кончилось. Вдруг надумают роиться! Надо им местечко уготовить, новые дупла вырубить.

Кирик подумал и спросил:

— Топором вырубать?

— Топором.

— А топор-то дома остался. Дедка его собирался подточить.

И все пошли домой.

Часть третья

Глава I

СТРЕЛА

Утро было такое ясное и хорошее, что Василько как проснулся, стал, не отставая, ходить за матерью, просить:

— Отпусти меня, матушка, на охоту диких уток пострелять.

— Отец не велел тебе никуда отлучаться. Он все еще гневается, что ты на той неделе двое суток домой не возвращался.

— А я сам спрошу отца. Если позволит, отпустишь?

— Отец на башне.

— И я на башню поднимусь.

Но на башне Микулы Бермятича не было, а ходил-посвистывал веселый молодой воин Бориска.

— А где же отец? — спросил Василько.

— На восточной башне, — неуверенно ответил Бориска.

— Брешешь, — сказал Васильке

— Пес брешет, — ответил Бориска и засмеялся ему прямо в лицо.

— Чего зубы скалишь? На восточной башне отродясь сторожей не бывало. Чего отец там не видал?

— А может, он на реку любуется, тебя дожидается. Ты в речку бултыхнешься, а он за тобой следом, вперегонки.

Василько ничего не ответил, потому что слова Бориски звучали явной насмешкой.

«Чего болтает, сам не знает», — подумал он, скорчил Бориске рожу, скатился вниз и сказал матери:

— Позволил.

К его удивлению, мать поверила, только попросила:

— Ты б сапожки переобул, новые-то жалко. Давеча весь ты в грязи вывозился, за утками лазивши.

Василько переобулся, надел старую рубашку, взял лук и стрелы и скорей убежал, раздумывая о том, куда девался отец и как это мать не знает, что его нет на башне.

А Микула Бермятич был на башне, только не на западной, а на восточной, сидел за изгородью, следил за водяными воротами. Надоело ему это дело хуже горькой редьки. Вторую неделю торчал он здесь, за изгородью хоронясь, чтобы его невзначай не увидели, но и сам ни разу никого не увидал. Кто его знает, когда и почему с замка была сбита ржавчина и кто это сделал, но за все время ни один живой человек и близко не подходил к проходу.

«Хорошо боярину говорить: «Кого бы ни застал — не щади, стреляй». А кого тут застанешь, беса лысого? В кого стрелять? В воробьев, что ли, когда больше нет никого?» И вдруг он увидел, что какой-то парнишка заглянул в проход и, озираясь и прижимаясь к стенке, направился к воротам. Микула Бермятич вздрогнул и приник глазом к щели меж бревен. Чего ему здесь надо? Чей такой и зачем забрел?