Но Валун лишь усмехнулся, и они опять долго молчали, пока она не сказала, чтобы упредить новый спрос:
— Дед, а как природный колдун на свет нарождается? Валун, отрезая сукрой от каравая, глянул из-под серых нависших бровей:
— Иль не знаешь? Девка родит девку, эта принесет третью, и тот, кто от нее народится, может на возрасте сделаться колдуном, а девка — колдовкой.
— Что ж, знать, коль у меня дитя будет, оно сможет твои чары перенять? Я же третья девка?
— И до тебя три были, — усмехнулся Валун, — да и разве ты чарами не владеешь? Мало ль я тебе открыл? Только тебе все шутки… Могла знатной знать, коли не пошла б старухе Подаге служить. И к чему это? До добра ль довело?
Внучка едва не подавилась печивом. Он что же, знает?! Дед же продолжал как ни в чем не бывало:
— А с чего это ты вдруг про дитя воз говорила? Иль нашла, наконец, себе по сердцу? А, Зорянка?
Она лишь улыбнулась в ответ. Этим ласковым именем называл ее только дед. Еще раньше — матушка, да она померла.
А теперь — один дед. Но даже и Валун никогда не произносил еще одного ее имени… Ведь у всякого невра их три. Всем известное — одно для людей, земное. Люди зовут ее Меда. Два другие — заповедные. Есть имя для чародейных таинств. Даже если сам человек Чарой не владеет или опасается ее, это имя может оберечь его от злых кудес — или навлечь их на него. Мало кому из чужих оно ведомо. Вот ведь вряд ли остался на земле кто-то, знающий, что потайное, чародейное имя ее деда — Атей: древнее имя племенных вождей, ведущих свой род от богов. Но это не все. Нарецается еще и третье имя, которое никому и никогда не велено произносить вслух. Только богам и духам. С ним, заповедным, человек уплывает по Обимуру в своей последней лодии, в свой последний путь; его он назовет Хорсту, охраняющему врата в заоблачный, небесный Ирий-сад…
Эти потайные имена, чудилось, словно те два духа, которые с самого рождения приставлены к человеку: один, добрый и светлый, — за правым плечом, другой, темный, — за левым…
Есть и у Меды-Зорянки темное, заветное имя. Оно иногда видится ей во снах. И себя тогда видит она — на небесах, совсем иной, чем здесь, на земле, и люди рядом иные. Но вот чудеса: почему-то мерещится, что средь тех неведомых людей встречала она во сне и Лиховида с тайным именем Север…
Есть не хотелось. Хотелось поскорее выйти из малой, скособоченной дедовой избенки; где сушились под потолком наговорные коренья и былие, а в углу возился, щепая лучину, дедов Домовушка, хотелось чем-то заняться… чтобы Атей, наконец, оторвал от нее всевидящий взор своих нестареющих темных очей.
— Иль нашла себе по-сердцу? — повторил он сурово.
— Матушка моя, вечерняя звезда! — воззвала, Зорянка, словно бы в сердцах. — Нашла, нашла! По небу он прилетел! Четыре коня его колесницы — словно дикие гуси быстры, легки они, словно четыре крыла!..
Зорянка болтала, что в голову взбредет, только б дед отстал, решил, что она шутит.
— Да, — кивнул Атей, — а крепость у него вся огненная, на колесах, и кругом себя вертится, у Лиховида сего?
Теперь уж Зорянка воззрилась на него. Мыслимо ль скрыть хоть что-то?! Но глаза деда потеплели.
— Ишь ты… по виду девка-смирена! А сама лукавая, что ходун-трясина! Ну что ж, ведь ты в ту звезду родилась, коя под ее лучами явленным многие чудеса сулит.
«Он что-то знает! — уверилась Зорянка. — Знает про Лиховида. Спросить? Ох, страшно!.. О боги, ведающие судьбы! Неужто и впрямь прилетел он со звезд в огненной крепости?!»
Она выглянула из избы. Вечерняя заря пылала. Где-то там, в этих золотых и алых облачных дворцах, живут боги: великий громовержец Род, старая-престарая Подага, розоволнкая Зимцерла, Тур, Чернобог, Лада… Множество их — больше чем дней в году. И теперь к их сонму прибавился еще один…
Там, в своей диковинной избе, он подарил Зорянке одно из наливных яблок, в кои запрятаны чудесные земли. Вот бы сейчас крутануть то яблочко по столу, чтоб дедкино жилище наполнили сородичи Лиховида! А вдруг снова удастся увидеть глаза его небесной синевы…
— Пора, внука, — раздался тихий голос Атея, и Зорянка вздрогнула.
Пора, да. Дед уже изготовился в путь. В руках посох — вот и вся справа. А Зорянке и вовсе ничего не нужно: иди рядом да примечай, примечай за дедом.
Она поискала глазами, куда спрятать заветное яблоко.
— Домовушке отдай, — посоветовал дед. — Он схоронит. Зорянка не решилась сказать, откуда яблочко. А вдруг окажется, что Атей и про это знает? Страшно такого всеведения!
Домовушка выпаивал теплым молоком занемогшего козленка. Поднял к Зорянке свое поросшее седым волосом доброе лицо, успокоил улыбкой: не бойся, мол, сберегу твою забаву.
Голоса его Зорянка сроду не слышала, но дед как-то умел с ним объясниться. Приблудился Домовушка неведомо откуда: человек не человек, зверушка не зверушка, он походил чем-то на Шишка и Подкустовника, только имел сивую бороду, а не зеленую и не умел увеличиваться в росте, был всегда мал, словно обрубок или кряж.
Домовушка прижился у Атея, помогал в немудрящем хозяйстве. С тех пор, как он появился, хлопот Зорянке поубавилось. Работа в мягких руках Домовушки горела, во всем была спорина, а уж чистоту блюл он такую, что обиженные пауки и тараканы запечные вовсе ушли прочь. Зорянку Домовушка жаловал и привечал, как и она его. Поэтому сейчас она с легким сердцем отдала ему заветное яблочко и вышла вслед за дедом в гаснущие сумерки.
Едва они отошли от избенки и ветви деревьев сомкнулись над ними, как настала ночь. Там, н вышине, небо было чисто и светло, все в звездах, а здесь, в шатре лесном, царила тьма, и всякое дерево пело во мраке на свой голос.
Заунывно скрипели сосны да ели — так-то надсадно, что у Зоря яки саднило, ныло сердце. Как ни любила она лес, ночные стоны сосен ужасали ее. Чувствовала она себя крошечной, жалкой, одинокой, а ночь была бесконечной, непобедимой, в ней отворялись мрачные, темные бездны…
А может, природа лишь отзывалась, словно эхо — или некое живое существо, — на то смятение, кое царило в душе Зорянки?..
Она цеплялась за деда, а тот все шел и шел, не ведая ни страха, ни устали, и его посох слабо мерцал во тьме.
Но вот наконец они перевалили угор, пройдя бор насквозь, и слух наполнился ровным, широким гулом — это шумели под ветром березы и дубы. Зорянка облегченно перевела дух и осмелилась спросить деда, скоро ли дойдут до места.
Но не успел он ответить, как посох в его руках засветился, загорелся, словно жаркий уголь, и, вырвавшись из старческой длани, ткнулся в землю с такой силой, что она отозвалась протяжным звоном.
Посох светился так ярко, что рассеивал тьму, и Зорянка разглядела, как выбиваются струи воды из бездны земной.
Она присела и, зачерпнув воды ладошкой, пригубила.
Вода, чудилось, хранит в себе память обо всех глубинах, из коих она изверглась, запах и привкус древесных, корней и рудных жил, пронзавших земную толщу! Губы Зорянки стыли от холода, душу ее леденил священный страх.
Этот посох… Посох Атея — наследство далеких прадедов, которые испокон веков находили с его помощью целебные источники и рудные залежи. На разработки приходили из-за дальних далей молчаливые, угрюмые жители гор, рудокопы, и взамен приносили лесным жителям железные наконечники для стрел и копий, топоры, кирки, самоцветные камни. Целебную воду кочевники, которые поклонялись великой Табити, увозили в бурдюках куда-то далеко, может быть, на край света, а оттуда приводили выносливых коней, привозили богатые ткани, соль и всякий ходовой товар.
Старого Валуна хоть и почитали в селении, но все ж побаивались. Не знали, как ему удается отыскивать источники иль руды. Никто и никогда не видал светящегося посоха — кроме Зорянки. И когда-нибудь это наследство предков — а может быть, и самих богов! — перейдет в ее руки, обрекая на вечное отчуждение и почтение людей. Но это когда еще станется! Дед хоть и стар, но крепок… Она называла, его дедом, потому что Атей взрастил и матушку ее, и саму Зорянку, но кто знает наверное об их родстве? Никто… Да и зачем, кому это надобно?