Эти размышления наполнили его беспокойством. Он прошел на кухню и залпом выпил три стакана воды, потом рассеянно просмотрел почту. Увидев зеленый конверт министерства просвещения, Асаф встрепенулся. Два месяца ждали они этого письма, и вот стоило родителям уехать, как оно пришло! Дрожащими руками он вскрыл конверт. «Дорогой/ая уча-щийся/аяся, мы рады сообщить Вам, что Вы успешно выдержали экзамен на аттестат зрелости по английскому языку».

Асаф завопил от радости одновременно с телефонным звонком. На миг он испугался, что это опять Рои, но это был отец, кричавший ему через океаны и материки из Аризоны:

— Асафик, милый, как дела?

— Папа! Я как раз про вас думал! Ну как там? Как было в полете? Мама справилась с дверью в…

Они, как обычно, говорили одновременно, кричали и смеялись. Каждая секунда стоит кучу денег, подумал Асаф, досадуя, что не может поговорить в свое удовольствие. Такая вот минута наверняка стоит половину отцовского рабочего дня, скажем — установку двух подвесных вентиляторов и починку по крайней мере трех тостеров. Неважно, к черту деньги, он хотел их обнять, почувствовать рядом. Да это и так наверняка за счет Релли, а у Релли завелось много денег, разве нет? Эта мысль его успокоила, и он смеялся всю дорогу в Аризону, а папа рассказывал всякие чудеса о полете, и Асаф сказал, что дома все как обычно, не волнуйтесь, питается он хорошо, охраняет дом. И чувства вдруг перенесли его на несколько лет назад, когда субботним утром он прибегал поваляться с ними в постели.

— Папа, слушай, сегодня пришел ответ из министерства просвещения…

— Стой, стой, Асафик, ничего мне не говори! Скажи это маме напрямую!

Он услышал, как кладут трубку, и удаляющиеся шаги — там, похоже, очень большой дом, — и полную тишину, и попытался угадать, какие разговоры в этот момент летят через океан по параллельным линиям. Может быть, кто-то с Аляски просит чьей-то руки в Турции? Может, Фил Джексон из «Лейкерс» в эту самую минуту сообщает Папи Турджеману из «Апоэля», что он задрафтован на будущий сезон? И тут в трубке возникла мама — со всей широтой души и тела и раскатистого смеха:

— Асафенок-медвежонок, я уже так соскучилась! Как я выдержу две недели?

— Мама, ты сдала экзамен!

Молчание, а за ним — взрыв ликующего хохота:

— Пришло письмо? Официальное? Ты проверил печать? И они говорят, что я сдала? Шимон, слышишь? Ай дид ит! Есть аттестат! Ай хэв май зрелостэйшн!

Пока они там в Аризоне плясали и обнимались, пуская на ветер ползарплаты, маленькая Муки подкралась к телефону.

— Асафик? — осторожно прошептала она, проверяя, не изменилось ли в нем что-нибудь из-за того невероятного расстояния, которое она пролетела, — ты в какой стране?

И он объяснил ей, что остался на месте, это она уехала. И Муки зачастила про полет, как у нее болели ушки, и какую игрушку подарила стюардесса, и что есть в Америке, а в Америке есть белочка. И белочка такая красивая. Целый выводок белочек можно было привезти в Израиль за те деньги, которые стоит этот разговор, но ведь на самом деле платит Релли, а может, и не одна она, сейчас узнаем. И Асаф успокаивается и слушает, как Муки рассказывает про «гватемал», которых ей там купили, таких малюсеньких тряпичных куколок, которых дети в стране Гватемала кладут ночью под подушку и каждой куколке рассказывают про одну свою проблему, а утром проблемы уже нет. А Асаф, который с радостью передал бы свои проблемы этим загадочным гватемалам, осторожно попросил Муки вернуть трубку маме, потому что есть еще одна важная вещь, о которой они не поговорили.

— Что тебе сказать, Асафенок, — более сдержанным голосом произнесла мама. — Мы с ним встретились.

Молчание. Асаф ждал. Он уже все понял.

— Он чудесный, Асафенок. Он тонкий. Он шарман. И похоже, его мама наполовину из наших. Он — то, что нужно Релли. И тут у него огромный дом, ты бы видел, с настоящим бассейном, с джакузи, и такая страстная мексиканка, которая ему готовит, и Релли научила ее готовить хамин,[38] как у нас, и он тут самый главный в какой-то компьютерной фирме…

Асаф скрючился. Сел. Вцепился пальцами в Динкину шерсть. Как он расскажет об этом Носорогу? Как тот переживет? Как вынесет всеобщее предательство? Ну, Носорог ведь и подозревал, что они поехали именно для этого — познакомиться с новым Реллиным другом.

— Асафик, ты слышишь?

— Да.

— Асафенок-медвежонок, я прекрасно понимаю, что ты сейчас думаешь, и что ты чувствуешь, и чего тебе хочется. Но это, похоже, уже невозможно. Ты слушаешь?

— Да.

— И я тебе не стану рассказывать, как мы любим Цахи и что он всегда-всегда останется нам как сын. Но Релли решила, и все тут. Это ее жизнь, ее решение, и нам нужно его принять.

Асафу хотелось завопить, наорать на Релли, оттаскать ее за волосы, напомнить ей, как Носорог заботился о ней в ее худшие годы, когда она еще не была такой уж суперчувихой, как он обожал ее с восьмого класса, и в армии, и целых два года потом, со всеми ее заморочками, и с этим простором, который ей позарез необходим, и как он постепенно стал как старший брат в их семье, и помогал папе, когда у того случалась запарка с работой, и маме во всяких делах, начиная с покупок и кончая ремонтом квартиры, и именно это-то в конце концов и достало Релли, она почувствовала, что он женится не на ней, а на ее родителях. И тут Асаф с горечью подумал, что родители… ну нельзя, конечно, сказать, что они использовали Носорога, но они прекрасно пользовались его услугами тысячу раз, а Носорог все делал охотно и с удовольствием, и Асаф вспомнил, что он даже отказался от места в фирме своего отца и решил открыть литейную мастерскую, — только потому, что Релли сперва была в восторге от этой работы, такой мужской, такой физической, так тесно связанной с искусством… Да и вообще, как можно вот так перечеркнуть десять лет жизни, а кроме всего прочего, раз Релли останется в Америке, то Асаф ведь ее потеряет, ну это ладно, но ведь и Носорога он потеряет, потому что Носорог порвет с их семейкой, это уж точно, — чтобы не вспоминать о ней по сто раз на дню. И Асафа тоже вычеркнет из своей жизни.

Асаф не помнил, как завершился разговор. Наверняка не так радостно, как начался. Положив трубку, он тотчас отключил телефон, опасаясь, что Носорог позвонит опять — проверить, не поговорил ли он с родителями. Асаф не знал, что сказать ему, как смягчить ужасное известие. А врать он не умел. Он превратился просто в какой-то комок нервов. Встал. Сел. Пробежался по комнатам. Динка изумленно наблюдала за ним.

Вот в такие нервные минуты мама, погонявшись за ним по комнатам, хватаег его наконец своими пухлыми руками, заглядывает ему в глаза, глубоко-глубоко, и спрашивает, что эти красивые глазки сейчас видят. А если он отводит взгляд, она восклицает: «Ага, вот до чего дошло!» — и тут же приказывает: «Немедленно ко мне в кабинет!» После чего силком волочит его в свою комнатку, запирает дверь и не отстает, пока Асаф не расколется, что его гложет.

Но мамы сейчас нет, да она и сама по уши завязла в этой истории, и все так запутано, нескладно и тяжко, и он должен что-то предпринять, что-то такое, чтобы все в корне изменить, исправить, уравновесить, ну хоть чуточку, — вот что бы сделала Тамар на его месте, нечто этакое, слегка безумное?..

И тут Асафа осенило. Есть! Он залез на антресоль, стащил оттуда ведро с белой краской, оставшееся после ремонта, и большую круглую кисть. Из чулана достал стремянку, взял ее на плечо, свистнул Динке, и они вышли из дому. Быстро, ни на кого не глядя, Асаф направился к школе, пролез во двор сквозь дыру в ограде возле умывальни.

В прошлом году у них появился новый учитель, некий Хаим Эзриэли. Пожилой, одинокий, застенчивый человек, которого они затравили. Рои руководил травлей, и Асаф был со всеми заодно. Он не сделал ничего особенно подлого, просто был частью всеобщего издевательства. А учитель ему ведь симпатизировал и, узнав, что Асаф интересуется греческой мифологией, подарил отличную книгу об античных богах.