Федора Ивановича к гульбе, благодаря непомерной скуке, которую терпел он, благодаря его простоте и крайнему снисхождению в нравственном отношении Егор думал век свековать в усадьбе гуртовщика. Одно не нравилось Егору: именно, намерение Карякина жениться на племяннице Анисьи Петровны. Нимало не сомневаясь, что тогда прости-прощай привольное житье, он не пропускал ни одной мало-мальски смазливой бабенки, чтоб не обратить на нее внимание Карякина и не отвлечь его этим способом, хотя временно, от племянницы помещицы.

После всего сказанного ясным сделается, что Егорке не столько были чувствительны колотушки Ивана, сколько появление в степи столяра и вмешательство его в дело, которое (так по крайней мере казалось горбуну) начинало идти весьма успешно. Никто еще из простых не нравился так Карякину, как Маша. Неужто всем хлопотам Егорки пропадать теперь даром? Нет: он придумал славную штуку! Как ни вертись, а уж Маша будет в усадьбе гуртовщика! Сама Катерина пошлет ее туда - вот как!.. Чем больше думал горбун о придуманной им штуке, тем меньше сомневался в успехе.

V

Соображая свой план, Егор вышел к месту, где дорога из Панфиловки разветвлялась на два пути: один путь вел на усадьбу гуртовщика, другой к кабаку; усадьба и кабак, находившиеся не в дальнем расстоянии друг от друга, располагались на большой дороге, по которой гоняли гурт, или товар, как принято называть быков между гуртовщиками. Горбун пошел прямо к кабаку; он не имел прежде такого намерения, но всему виною был платок, о котором он случайно вспомнил. Платок новенький и шелковый; сколько стоит он Карякину - неизвестно; целовальник верно, однакож, знает цену; как человек знакомый, он, конечно, уж не обсчитает.

Горбун заковылял с такою поспешностью, что кабак видимо почти вырастал перед его глазами. То было длинное бревенчатое здание, одиноко торчавшее посреди степи. В одной половине помещались целовальник и его семейство; другая предназначалась для гостей; между тем и другим отделениями находились узенькие темные сени, загроможденные пустыми бочками. Посетителей было мало: всего-на-все сидело четыре человека, если считать одного мальчика и не считать целовальника, представлявшего из себя жирного мужчину с широкой черной бородою, рассыпавшейся веером по красной рубахе. Два погонщика, пригнавшие на заре быков в усадьбу Карякина, сидели рядом за особым столом; далее, через два стола, помещался черноволосый кудрявый человек лет сорока; он был оборван до крайней степени, хуже даже слепого Фуфаева в последнее время; подле него, болтая босыми ногами, сидел мальчик лет одиннадцати, с рыжими, почти красными волосами и вздернутым кверху носом.

Мы уже сказали в начале этого рассказа, что есть лица, в которых поражает не столько самое выражение, сколько какая-нибудь черта или особенность: такие лица узнаются из тысячи.

Так и теперь: стоило взглянуть на черноволосого оборванного человека, стоило обратить внимание на его тонкий нос с горбинкой посередине и подвижными приподнятыми ноздрями, открывавшими с обеих сторон часть носовой перегородки, чтоб сразу узнать в нем Филиппа, брата Лапши. Он сильно, однакож, изменился в эти четыре-пять месяцев: щеки осунулись; болезненный цвет кожи превратился в свинцовый; глаза впали; в них заметно было больше энергии и отваги, чем прежде.

Перемена в Степке была еще значительнее: он так вытянулся в этот короткий промежуток времени, что казался вдвое выше; если б не верхняя губа его, рассеченная пополам, и не рыжие волосы, торчащие косяками и напоминавшие артишок, нужно было долго всматриваться, чтоб признать в нем мальчугана, досаждавшего черневской знахарке Грачихе.

Но Егор не обратил даже внимания на Филиппа и мальчика: ему, главное, хотелось показать себя перед погонщиками, которых видел он утром на дворе

Карякина.

- Здорово, Софрон! - пискнул Егор, бросая картуз на соседнюю лавку и обеими ладонями разглаживая волосы. - Вишь, тебя не забываю, помню! Нутка-сь шкалик пенного, самого лучшего, чтоб первый сорт был…

- Деньгами, что ли, разбогател? - посмеиваясь, спросил целовальник.

Он стоял, опершись локтем на огромную бочку с пивом, которая лежала подле двери; над бочкой висела на гвоздях дюжина жестяных заржавелых кружек; подле лежали еще две бочки с вином; в углу торчали жестяные трубки для вытягивания вина.

- Деньгами разбогател? - вопросительно пискнул горбун.- Мы всегда в аккурате…

- У Карякина выманил, а?..

- Выманил? У нас этого нет, чтоб выманивать: бери сколько требуется…

- Не много ли? - насмешливо проговорил Софрон.

- Да ведь и денег-то у Федора Иваныча много! - поспешил перебить Егор, молодцуя перед присутствующими. - Мне все эти дела его… все счеты… обо всем этом сказывает потому, как он есть мне приятель, все единственно, ни в чем, значит, не таится! - заключил он, гордо поглядывая на погонщиков.

Но те как будто и не замечали его: они молча попивали вино, которое, повидимому, поглощало все их внимание; слова горбуна нашли, однакож, усердного слушателя в Филиппе: плутовские глаза его с любопытством остановились на горбуне.

- Теперича который последний гурт в Москву гоняли, пятнадцать тысяч получил Федор Иваныч! - продолжал Егор. - Пятнадцать тысяч - вместе считали…

- Не все же его; чай, отцу пошлет.

- Отцу? Там когда еще пошлет! пока у нас. Вот намедни в город ездил - то-то гуляли! фа-а! Погляди: вот платок мне купил. Носи, говорит, брат, Егор, носи от меня на память!.. Такой душа малый! Каждый день дарит: девать некуда! Вот теперича хошь бы этот платок, куда мне его, даром шелковый…

- Отдай мне, коли лишний; нам дело подходящее! - сказал Софрон.

- Возьми, пожалуй! - произнес Егор, становясь спиною к посетителям и выразительно мигая целовальнику. - У нас этого добра-то, тряпок-то, сундук полный… На, бери…

Софрон взял платок и, усмехаясь, вышел в сени. Егор высоко поднял голову и стал прохаживаться мимо посетителей, насвистывая удалую песню. Немного погодя

Софрон явился и поставил на пустой стол штоф вина и стакан. Егор поднес вино к губам, хлебнул и поморщился, еще хлебнул и еще поморщился.

- Полно ломаться-то, пей! Оченно уж разборчив! - сказал Софрон, снова прислоняясь локтем к пивной бочке.

- Будешь разборчив: я вот сейчас такую рябиновку пил, первый сорт: помещица Иванова потчевала…

- Ты разве оттуда?

- Да; посылала за мной лошадь, - без запинки проговорил Егор, допивая стакан, - посоветоваться насчет, то есть, как просьбу писать.

- Это насчет чего?

- О луге тягаться хочет… что луг отняли, которым десять лет владела.

- Ну, брат, пиши не пиши, твоя просьба не поможет, - вымолвил Софрон. -

Сказывают, господа, что крестьян-то на луг на этот поселили, добре богаты… Где ей с ними тягаться! Только деньги рассорит. У них, у тех господ-то, сколько-то тысяч душ сказывают.