Этот татарин, магометанин или, может быть, идолопоклонник выполняет свои обязанности автоматически четко, и самый придирчивый дворецкий ни в чем его не упрекнет. Он одет как настоящий слуга, а мне бы больше понравилось, если бы он был одет в костюм своего племени: в рубашку, затянутую на талии металлическим поясом, и в шапку из бараньей шкуры. Это было бы живописнее, но менее по-европейски, а русские не хотят походить на азиатов.
Весь сервиз стола: фарфор, хрусталь, серебро, большие вазы — все вполне великолепно, но не имеет своего особого характера, за исключением все же очаровательных десертных, чайных и кофейных ложечек из платины, черненной золотом.
Миски с фруктами, широкие вазы перемежаются с корзинами цветов, и часто букетики фиалок окружают вазы с нугой, конфетами и печеньем. Хозяйка дома грациозно раздает эти букетики гостям.
Разговор постоянно поддерживается на французском языке, особенно если в доме есть гость-иностранец. В определенной среде все очень легко говорят на нашем языке, вставляя в свою речь словечки современного разговорного языка, модные выражения, как если бы они его изучали на Итальянском бульваре. Здесь поняли бы даже французский Дювера и Лозанна, такой специфический, такой глубоко парижский, что многие наши провинциалы понимают его с трудом.
У русских нет акцента, только легкая, не лишенная прелести мелодичность, которой в конце концов сам начинаешь подражать. Здесь употребляются некоторые выражения, безусловно происходящие от соответствующих привычных национальных выражений и слов. Они свойственны людям, даже очень хорошо говорящим на языке, не являющемся их родным. Например, странным образом употребляется слово «absolument». Вы говорите: «Est-ce qu'un tel est mort?» Вам отвечают: «Absolument» — в смысле французского «oui» или итальянского «si». Слова «done» или «deja» часто слышатся в разговоре и ставятся некстати, да еще со значением вопроса: «Avez-vous done deja vu Saint-Petersbourg ou M-me Bosio?»[46]
Манеры русских вежливые, спокойные, совершенно городские. Я удивился, что здесь были в курсе всех мельчайших подробностей нашей литературной жизни. Русские много читают, и какого-нибудь малоизвестного во Франции автора здешние читатели прекрасно знают.
Женщины очень развиты. С легкостью, вообще характерной для славян, они читают и говорят на разных языках. Многие читали в подлиннике Байрона, Гёте, Гейне, и, если их знакомят с писателем, они умеют удачно выбранной цитатой показать, что читали его произведения и помнят об этом [47].
Что касается туалетов, то русские женщины очень элегантны и еще большие модницы, чем сама мода. Кринолины так же широки в Санкт-Петербурге, как и в Париже, и на них великолепные ткани. Бриллианты сияют на прекрасных плечах очень декольтированных дам, а на запястье бывает надето несколько золотых браслетов с плоскими цепочками, сделанных в Черкесии, на Кавказе, и в туалете дамы единственных свидетелей того, что вы находитесь в России.
После обеда гости расходятся по гостиным. На столах лежат альбомы, книги с прекрасными иллюстрациями, альбомы для стихов, альбомы с пейзажами. Все это служит поддержкой смущенным или вообще стеснительным по натуре людям. Крутящиеся стереоскопы предлагают свое развлечение — посмотреть на движущиеся картины. Иногда, уступая уговорам, какая-нибудь женщина поднимается, садится за пианино и поет, аккомпанируя себе, какую-нибудь национальную русскую мелодию или цыганскую песню, в которой северная меланхоличность сочетается с южной пылкостью. Она походит на своеобразно звучащую качучу, которую обычно танцуют при луне, но здесь ее нужно было бы танцевать на снегу.
Глава 7. Бал в Зимнем дворце
Расскажу о празднике, на котором я присутствовал, не участвуя в нем, или где сам я не присутствовал, но глаз мой был гостем. Бал при дворе! Оставаясь невидимым, я все видел, и при этом я не надевал на палец кольца Гигеса, на голове я не ношу, как кобольд, зеленой войлочной шапки и никакого другого талисмана у меня нет.
На покрытой снежным ковром Александрийской площади[48] стояло множество карет, а мороз был такой, что от него заледенели бы парижские кучера, да и лошади тоже. Но русским он не казался настолько страшным, чтобы зажигать костры под расставленными рядом с Зимним дворцом навесами из толя с остроконечными китайскими крышами. Усыпанные бриллиантами инея деревья у Адмиралтейства походили на большие белые перья, воткнутые в землю, а триумфальная колонна словно обмакнула свой розовый гранит в слой льда, похожий на сахар. Встававшая чистой и ясной луна лила мертвый свет на ночной белесый снег, синила тени и придавала фантастический вид неподвижным силуэтам экипажей, чьи замерзшие фонари, эти полярные светлячки, усеяли желтыми огоньками всю площадь. В глубине ее колоссальный дворец пылал всеми окнами, словно гора с отверстиями, освещенная внутренним пламенем.
Полная тишина царила на площади. Суровая погода прогнала любопытных, которые у нас не преминули бы собраться стадом, поглазеть на такой праздник, даже если его можно было видеть только издалека, с улицы. Да если бы и образовалась толпа, то подходы к дворцу столь просторны, что она бы рассеялась и затерялась в этом огромном пространстве, которое заполнить можно только целой армией.
Сани пересекли по диагонали большую белую простыню, по которой тянулась тень от Александровской колонны, и затерялись на темной, отделяющей Зимний дворец от Эрмитажа улице, которой ее воздушный переход придает некоторое сходство с Соломенным мостом в Венеции.
Несколькими минутами позже глаз, который нет необходимости присовокуплять к какому-то телу, уже летал вдоль карниза над портиком одной из галерей дворца. Ряды свечей, поставленных в лепнине антаблемента, заслоняли его пылающей изгородью и вовсе не позволяли снизу заметить его слабой искорки. Свет прятал его лучше, чем это сделала бы тень: он исчезал в ослепительном сиянии.
Все взгляды толпы обратились к двери, через которую должен был войти император. Створки распахнулись: император, императрица, великие князья прошли галерею между двумя мгновенно образовавшимися рядами гостей. Затем вся императорская группа исчезла в двери, находившейся напротив той, в которую она вошла. За ней последовали высшие должностные лица государства и дипломатический корпус, генералы, придворные.
Только кортеж прошествовал в бальный зал, как глаз, снабженный на этот раз хорошим лорнетом, устремился туда же. Весь зал походил на жаркое сияющее пламя, пламенеющее сияние — можно было даже подумать о пожаре. Огненные линии тянулись по карнизам, в простенках между окнами, торшеры в тысячу свечей горели как неопалимая купина, сотни люстр спускались с потолка, словно созвездия, горящие фосфоресцирующим туманом. И все эти огни, скрещивая свои лучи, создавали самую ослепительную иллюминацию «a giorno» [49], которая когда-либо зажигала свое солнце над каким-либо праздником.
Первое ощущение, особенно когда стоишь наверху, наклонившись над бездной света, — это головокружение. Сначала ничего нельзя различить сквозь взрывы яркого света, излучения, сияние, отсветы, искры свечей, зеркал, золота, бриллиантов, драгоценных камней, тканей. Мишурящий свет мешает различать формы предметов. Затем довольно скоро зрачок привыкает к ослепительному свету и прогоняет черных бабочек, порхающих перед ним, как это бывает, когда посмотришь на солнце. Из конца в конец глаз осматривает гигантский зал, весь из белого мрамора или его имитации, полированные поверхности которого отсвечивают, как яшма и порфир в вавилонской архитектуре на гравюрах Мартина, смутно отражая свет и предметы.
Калейдоскоп с его бесконечно движущимися сыпучими частичками, которые образуют все новые рисунки, хроматоскоп с его расширениями и сужениями, где кусок простого холста на вращающемся валике становится цветком, затем меняет свои лепестки на зубцы короны и, в конце концов, солнцем кружится вокруг бриллиантового центра, переходя от рубина к изумруду, от топаза к аметисту, — только эти два аппарата и могут, увеличенные в миллионы раз, дать представление об этом зале в драгоценных камнях и цветах, в бесконечном движении, меняющем свои сияющие арабески.