Спорщики смотрели на меня, ожидали ответа.

– Ваш спор задел меня за живое, вернул меня к тому, о чем думал, когда только услышал имя Матросова. О нем тогда многие думали, переживали и тоже спорили. Я, как и Федор, был на стороне тех, кто считал бросок на амбразуру самоубийством. Приказ нередко бросает солдата навстречу смерти. По приказу идут в атаку, из которой не все возвращаются. Но атака все же оставляет надежду остаться живым, а бросок на амбразуру – безнадежен. Прав Федор и в том, что поощрять должно опыт тех смельчаков, кто хитростью и отвагой решают задачу, сохранив свою жизнь.

Федор победно взглянул на сапера, как бы говоря:

– Видишь, не один я так думаю.

– И все же, – продолжал я, – в одном не могу согласиться с Федором. Я высоко ставлю подвиг Матросова. Чутье подсказывает мне, что в неотвратимости гибели Матросова нельзя исключать и доли вины командира, хотя солдат сам мог решиться на отчаянный шаг, думая, что это поможет делу. И даже, скорее всего, не задумываясь. Тем значительнее его подвиг, и не нам, оставшимся в живых, его осуждать.

Я посмотрел на Ивана Алексеевича. Мне показалось, что он уже не относился так непримиримо к мнению Федора, как прежде. В чем-то удалось его переубедить.

– Федор, ты товарищу майору расскажи, что ты плел про загробную жизнь? – встрял в разговор Иван Алексеевич. Он явно не хотел оставаться во всем побежденным в споре.

– Ты, Иван, не в парторгах ли обретаешься?

Как бы невзначай, стараясь не обидеть, я поправил Федора:

– Иван Алексеевич.

– Ну да, Иван Алексеевич. Не заметил ты, что партия уже перестала ругать попов. Религия уже вроде и не “опиум для народа”. А о чем я речь вел, ты, Иван Алексеевич, опять не понял. Я хотел только сказать, что человеку верующему умирать легче, что ему не так тяжело расставаться с жизнью. Он верит, будто его ждет вечное блаженство, как обещают попы. Сам-то я сомневаюсь, а все же под огнем втихомолку крещусь. Как говорится, на всякий случай. Да и ты, Иван Алексеевич, признайся, в трудную минуту, не партию молишь о спасении, а шепчешь: “Спаси меня, Господи”.

– Веры в загробную жизнь я касаться не буду. Вера – дело личное. Сам я ни во что такое не верю, но понимаю, что истинно верующему близко то, о чем говорил Федор.

Нас прервал зуммер полевого телефона. Получилось, что я как бы завершил спор. Вызывали погрузочную команду. Слышно было, как старшина поднял солдат и группа ушла в темноту. До нас доходил рев тягачей: это выстраивались в колонну и уходили со станции оставленные с утра орудия.

Федор вышел из избы заправить бензином гильзу – фронтовую “лампу”. Спать не хотелось. Иван Алексеевич достал колоду карт, бумагу и предложил сыграть “по маленькой”. Пехотинец признался, что еще не научился. Иван Алексеевич уверенной рукой расчертил пульку и, обращаясь к нему, сказал:

– Смотри и учись, на фронте пригодится разгонять скуку в обороне.

Игра захватила. Федору шла карта, и, пока везло, он не спорил и не горячился. Но стоило везенью отвернуться, он ерзал на месте, ругался и готов был чуть ли не драться. К моим ошибкам относился спокойно. Сдерживал себя, только бурчал под нос. За игрой не заметили, как прошло время, как вернулись солдаты и стали укладываться в сенях. Гоша-пехотинец уже начал клевать носом.

Внезапно со свистом вырвалась пробка, закрывавшая отверстие гильзы. Язычок пламени и звук вырвавшейся пробки произвели неожиданное действие на дремавшего Гошу. Спросонья схватил он гильзу и, не выдержав обжигающей руки накаленной латуни, с силой бросил гильзу в сени. Бензин разлился, огонь захватил клочки сена близ порога и пополз в сторону лежавших на сене солдат.

“Пожар, горим!” – не своим голосом заорал лейтенант. Мы бросились к двери. Я с ужасом смотрел, как огонь подбирался к солдатам, и с еще большим ужасом думал об открытой огню соломенной крыше над сенями.

Крик разбудил солдат. Нерастерявшийся старшина схватил концы брезента и – откуда только взялись силы – выхватил брезент из-под вскочивших солдат и бросил его на огонь.

Мы вздохнули с облегчением. Большого пожара удалось избежать. Только под досками ступенек, ведших из сеней в горницу, виднелся слабый огонек. Я с благодарностью смотрел на старшину, как на нашего спасителя.

Оказалось, радость была преждевременной. Один из солдат решил погасить огонек, выскочил во двор, схватил первое попавшееся ему ведро и плеснул под доски ступенек. Огонь вырвался из-под досок, и пламя заполыхало с новой силой. В ведре оказался бензин. Тот самый бензин, которым Федор заправлял гильзу. Мы стояли растерянные. Только старшина не растерялся, мгновенно загнул брезент и сложенный вдвое накинул на крыльцо. Солдаты по его команде выскочили во двор и кто ведром, а кто руками стали загребать землю и набрасывать на брезент, начинавший тлеть.

И на этот раз опасность миновала.

Я вышел во двор. Тишина предрассветного утра оглушила меня после пережитого. Равнодушная к человеческим переживаниям природа завораживала и пленяла. Спокойно, будто не было на земле войны, висела в небе бледнеющая луна. Мирно пробегали редкие прозрачные облака. Едва слышно в безветренном прозрачном воздухе шелестели листья осокорей. Буйно зеленел крапивой и огромными лопухами оставленный хозяевами двор. В палисаднике желтели кусты акации. И вся эта красота наступающего майского утра тонула в запахах просыпающейся земли, ароматах зелени и цветов. Как ни был я далек от пережитого в эти короткие мгновения зачарованности природой, я стряхнул оцепенение. Мне представились страшные последствия могущего разгореться пожара. Мысленный взор рисовал жуткую картину: горящую избу, вздымающийся к небу огромный факел, освещающий все пространство складов, заставленное ящиками с боеприпасами и имуществом. Воздушная разведка немцев, привлеченная пожаром и обнаружившая то, что с таким трудом скрывалось от противника. Налет вражеских бомбардировщиков, взрывы боеприпасов, разлетающиеся на сотни метров по сторонам неразорвавшиеся снаряды, уничтожение имущества, необходимого для готовящегося наступления. “Даже если соломенная крыша и ветхая изба, – подумал я, – сгорели бы так быстро, что немцы не успели бы воспользоваться нашей преступной беспечностью, неизбежны расследование и трибунал. Засидевшимися далеко за полночь подвыпившими картежниками предстали бы мы перед следствием, и я как старший по званию – главным виновником. Позор. Штрафбат. Конец всему”.

Вернувшись в избу, я только и смог подойти к Семену Игнатьичу и, скрывая наворачивающиеся на глаза слезы, обнять его.

Через несколько дней прибыли танки. Случай, который мог так трагически закончиться, был позади. Не без приключений задача была выполнена. Но война продолжалась, продолжали набегать и волны случайностей. Но это были другие случайности, и рассказы о них, возможно, всплывут в памяти.

Мой рассказ связан с местами, о которых я лишь мимоходом упомянул в предыдущем рассказе: с Наревом и поиском брода, но не в тылу, как на пути к Новозыбкову, а на передовой, под огнем противника.

В начале осени 1944 года, после пятисоткилометрового похода, освобождения Белоруссии и Восточной Польши, наша армия вышла своими поредевшими дивизиями к Нареву. Это была третья историческая граница, которую предстояло нам преодолеть. Первую, границу Советского Союза, мы перешли в районе знаменитой тогда станции Негорелое, чуть ли не единственной станции, через которую до войны пересекали границу грузы и люди, “форточка” в запертой на замок границе СССР. Второй была демаркационная линия по реке Сан, между СССР и Германским рейхом, предусмотренная Пактом Молотова – Риббентропа, та самая линия, которую вероломно нарушили немцы 22 июня 1941 года. И вот, перед нами река, с 1815 года отделявшая Российскую империю от той части Польши, что отошла российской короне после победы над Наполеоном и Венского конгресса. Эта часть Российской империи именовалась Царством Польским.