Эти общие подати налагались и взыскивались абсолютной властью монарха; но случайные приношения коронного золота все еще сохраняли название и внешнюю форму добровольных даяний. В силу старинного обычая, и союзники республики, приписывавшие свою безопасность или свое спасение успехам римского оружия, и италийские города, восхищавшиеся доблестями своих победоносных генералов, украшали их триумф добровольными приношениями золотых венков, которые по окончании церемонии складывались в храме Юпитера для того, чтобы навсегда служить напоминанием о совершенных подвигах. Развитие усердия и лести скоро увеличило число и расширило размеры этих народных приношений, так что триумф Цезаря был украшен двумя тысячами восемьюстами двадцатью двумя массивными золотыми венками, весившими около двадцати тысяч четырехсот четырнадцати фунтов. Благоразумный диктатор немедленно приказал обратить это сокровище в слитки в той уверенности, что его солдатам оно будет более полезно, чем богам; его примеру стали следовать его преемники, и скоро вошло в обычай заменять эти роскошные украшения более полезным приношением чеканной золотой монеты. В конце концов добровольных приношений стали требовать как исполнения долга, и вместо того чтобы ограничить их церемониями триумфа, стали взыскивать их с различных городов и провинций империи всякий раз, как император удостаивал их извещением о своем вступлении на престол, о принятии консульского звания, о рождении сына, о назначении нового Цезаря, о победе над варварами или о каком-либо другом действительном или мнимом событии, способном украсить летописи его царствования. Добровольное приношение римского сената было установлено обычаем в тысячу шестьсот фунтов золота, или почти в 64 тыс. фунт. ст. Угнетенные подданные выражали свою радость по поводу того, что их государь милостиво соглашался принять это слабое, но добровольное доказательство их преданности и признательности.

Народ, который напыщен гордостью, точно так же, как и тот, который ожесточен от страданий, не в состоянии верно оценить своего действительного положения. Подданные Константина не были способны сознавать того упадка гениальности и благородных доблестей, который низвел их на столь низкое положение в сравнении с тем, чем были их предки; но они были в состоянии чувствовать и оплакивать ярость тирании, распущенность дисциплины и увеличение налогов. Беспристрастный историк, признающий основательность их жалоб, усмотрит некоторые благоприятные обстоятельства, клонившиеся к тому, чтобы облегчить их горестное положение. Грозные нашествия варваров, которые так скоро вслед за тем разрушили фундамент римского величия, все еще отражались или сдерживались на границах империи. Искусства и науки делали успехи, и обитатели значительной части земного шара наслаждались изящными удовольствиями общественной жизни. Формы, роскошь и расходы гражданского управления способствовали тому, чтобы сдерживать своеволие солдат, и, хотя законы нарушались деспотизмом или извращались лукавством, мудрые принципы римской юриспруденции все еще поддерживали понятия о порядке и справедливости, незнакомые деспотическим правительствам Востока. Права человечества находили для себя некоторую защиту в религии и философии, а слово «свобода», уже не наводившее никакого страха на преемников Августа, могло напоминать им, что они царствуют не над рабами и не над варварами.

Характер государя, переместившего столицу империи и внесшего столь важные изменения в гражданские и религиозные учреждения своей страны, обратил на себя общее внимание и вызвал самые противоположные отзывы. Признательное усердие христиан украсило освободителя церкви всеми атрибутами героя и даже святого, тогда как ненависть побежденной партии сравнивала его с самыми отвратительными из тех тиранов, которые бесчестили императорское звание своими пороками и слабостями. Такое же пристрастие в суждениях сохранилось в некоторой степени у следующих поколений, так что даже в наше время личность Константина служит предметом или сатиры, или панегириков. Мы постараемся беспристрастно указать и те недостатки, которые находят в нем даже самые горячие из его почитателей, и те добродетели, которые признают в нем даже самые непримиримые его враги; тогда нам, может быть, удастся нарисовать такой верный портрет этого необыкновенного человека, который мог бы быть одобрен не краснея беспристрастной и правдивой историей. Но с первого же шага нам становится ясно, что тщетная попытка сочетать столь несходные между собой черты и согласить столь несовместимые одно с другим свойства должны создать скорее чудовищный, нежели человеческий образ, если мы не выставим его в надлежащем свете посредством тщательного разъединения различных периодов царствования Константина.

Природа украсила самыми лучшими своими дарами и наружность, и ум Константина. Он был высок ростом, его осанка была величественна, его манеры были изящны, его сила и ловкость обнаруживались во всех физических упражнениях, и с самой ранней молодости до самого преклонного возраста он сохранил крепость своего сложения тем, что строго держался добродетелей семейной жизни, — целомудрия и воздержанности. Он находил удовольствие в интимной беседе, и хотя он иногда увлекался своей склонностью к насмешкам, забывая, что при его высоком положении необходимо быть сдержанным, тем не менее вежливость и любезность его обхождения располагали в его пользу всех, кто имел к нему доступ. Его обвиняли в том, что в его дружбе не было искренности, однако в некоторых случаях он доказал, что был способен к горячей и прочной привязанности. Его недостаточное образование не помешало ему понимать всю цену знания, и его щедрое покровительство не оставляло без поощрений ни искусств, ни наук. В деловых занятиях его деятельность была неутомима, и он почти непрерывно упражнял активные способности своего ума чтением, письмом, размышлением, аудиенциями, которые давал послам, и рассмотрением жалоб своих подданных. Даже те, кто порицали его распоряжения, были вынуждены сознаться, что он имел достаточно умственного величия, чтобы замышлять самые трудные предприятия, и достаточно терпения, чтобы приводить их в исполнение, не останавливаясь ни перед предрассудками, внушенными ему воспитанием, ни перед криками толпы. На поле сражения он умел сообщать свою собственную неустрашимость войскам, которыми он командовал с искусством самого опытного полководца, и скорей его дарованиям, чем его счастью, должны мы приписывать славные победы, одержанные им над внешними и внутренними врагами республики. Он любил в славе награду и, может быть, мотив понесенных им трудов. Безграничное честолюбие, которое с момента принятия им императорского звания в Йорке, по-видимому, было господствующей страстью его души, может быть оправдано и опасностями его собственного положения, и характером его соперников, и сознанием своих превосходств, и надеждой, что успех даст ему возможность восстановить спокойствие и порядок в расшатанной империи. Во время своих войн с Максенци-ем и Лицинием он умел расположить в свою пользу народ, сравнивавший наглые пороки этих тиранов с благоразумием и справедливостью, которые, по-видимому, руководили управлением Константина.

Такое или почти такое понятие составило бы себе потомство о характере Константина, если бы он пал на берегах Тибра или даже позднее на равнинах близ Адрианополя. Но остальные годы его царствования (по умеренному и поистине снисходительному приговору одного писателя того же века) низвели его с того высокого положения, которое он мог бы занимать наряду с самыми лучшими римскими монархами. В жизни Августа мы видим тирана республики, почти незаметным образом превращающегося в отца своего отечества и всего человеческого рода. А в жизни Константина мы видим героя, который в течение долгого времени внушал своим подданным любовь, а своим врагам — страх, но затем превратился в жестокосердного деспота, или развратившегося вследствие избытка счастья, или полагавшего, что его величие освобождает его от необходимости лицемерить. Всеобщий мир, который он поддерживал в последние четырнадцать лет своего царствования, был периодом скорее наружного блеска, чем действительного благосостояния, а его старость была опозорена двумя пороками, которые хотя и противоположны один другому, но совместимы один с другим, — жадностью и расточительностью. Огромные сокровища, найденные в дворцах Максенция и Лициния, были израсходованы с безрассудной нерасчетливостью; различные нововведения, придуманные завоевателем, сопровождались увеличением расходов; новые постройки, содержание двора и празднества безотлагательно требовали огромных денежных средств, а угнетение народа было единственным фондом, из которого могла питаться императорская роскошь. Недостойные любимцы Константина, обогатившиеся безграничной щедростью своего повелителя, безнаказанно присваивали себе право грабить и развращать граждан. Во всех сферах общественного управления чувствовалось незаметное, но всеобщее распадение, и, хотя сам император все еще находил в своих подданных готовность к повиновению, он постепенно утрачивал их уважение. Одежда и манера себя держать, усвоенные им в конце его жизни, только унижали его в глазах каждого. Азиатская пышность, усвоенная гордостью Диоклетиана, приобрела в лице Константина отпечаток мягкости и изнеженности. Его изображают с фальшивыми волосами различных цветов, тщательно причесанными каким-нибудь искусным парикмахером того времени; на нем диадема, нового и дорогого фасона, множество драгоценных каменьев и жемчуга, ожерельев и браслетов и длинное пестрое шелковое одеяние, искусно вышитое золотыми цветами. Под таким нарядом, который едва ли можно было бы извинить молодостью и безрассудством Гелиогабала, мы напрасно стали бы искать мудрости, приличной престарелому монарху, и простоты, приличной римскому ветерану. Его душа, расслабевшая от избытка счастья и от потворства, была не способна возвышаться до того великодушия, которое гнушается подозрениями и осмеливается прощать. Казнь Максимиана и Лициния, пожалуй, можно оправдывать теми политическими принципами, которым учат в школах тиранов; но беспристрастное повествование о казнях или, скорее, об убийствах, запятнавших последние годы Константина, даст читателю понятие о таком монархе, который для удовлетворения своих страстей и своих интересов охотно приносил им в жертву и законы справедливости, и чувства, внушаемые природой.