IV
Поезд остановился. Кто-то стал отворять дверцы вагона; сначала взошел громкий смех, вслед за ним явился небольшого роста свеженький старичок, почти совершенно плешивый, с мягкими щеками, топкими морщинами и очками, из-за которых продолжали смеяться серые прищуренные глаза. На нем было два черных сюртука: один весь застегнутый, другой весь расстегнутый, он бросил небольшой мешок в угол и махнул рукой провожавшему его товарищу; тот, все еще смеясь, прокричал: "Вы большой чудак, доктор. Bon voyage, docteur!" [Счастливого пути, доктор! (фр.)] - и ушел..
Доктор протер очки, устроился, протянулся, потянулся и приготовился соснуть, как вдруг мой Пелисье разразился рядом ругательств и, бросая газету, обратился к доктору и ко мне, как к старейшим по летам, с словами:
- Это возмутительно, это черт знает что такое; вот вам французские судьи, которым завидует вся Европа. Представьте себе: этих арабов, людоедов, извергов приговорили не к гильотине, не к смерти, а к каторжной работе. C'est trop fort; да n'a pas de nom! [Это уж слишком; это неслыханно! (фр.)]
Доктор улыбнулся и прибавил:
- Я по профессии за леченье, а не за убийство.
- Да-с, но позвольте, есть справедливость или нет? Есть казнь в законе или нет? Если есть, то после этого примера кого же прикажете казнить?
- Что за беда, - заметил доктор, - если после этого никого не будут казнить? Людоедство - вещь пе-чальпая, но очень редкая, кроме Африки, а казнят беспрестанно во всем образованном мире и во всем необразованном. Ведь, коли на то пошло, все же больше смысла в том, чтоб убить человека в безумии голода для того, чтоб его съесть, чем убить его на сытый же-яудок и для того, чтоб бросить в яму и залить известью.
"Ну, это - радикал и в самом доле чудак", - подумал я и сложил газету.
На этот раз сконфузился Пелисье. Он долго смотрел, вылупя глаза, на улыбающегося доктора и наконец вымолвил:
- Я вас не понимаю; по-вашему, этим диким зверям так и позволить есть котлеты из убитых детей?
- Я этого не говорил. Да, сверх того, они, наверно, отказались бы от этих котлет, если б у них были бараньи. Когда человек несколько дней ничего не ел, он ест без спроса.
- Голод - не оправдание.
- Нет, но облегчает виновность, пока нет средств отучить голодных от привычки есть.
- А до тех-пор,как же прикажете наказывать таких извергов?
- Как волков; вы сами называете их дикими зверями, а наказывать хотите, как образованных людей.
- Я никогда не слыхивал ничего подобного, - заметил совсем сбитый с толку Пелисье. - После этого страшно по улице ходить; встретится голодный и откусит палец.
- Полноте. Ведь мы не в Алжире, а во Франции. На что же централизация, цивилизация, полиция, юстиция, администрация? Разве мы не затем жертвуем волей, словом, умом, платим налоги, содержим духовное воинство и светскую армию, чтоб они нас защищали от голодных, диких, воров, безумных людей и бешеных собак? Если человек и умрет где-нибудь на чердаке или в подвале, то он падает жертвой для поддержания порядка. Ни в чем торжество общественного строя не выражается так мощно, как в перенесении нужд до последнего предела. И если у нас умирающий с голода похож на съеденного по иному способу, то он никогда не лишен духовной пищи и похож на тех мучеников, которых нам представляют великие художники, - снизу его обдирают, а сверху его зовет хор летающих ангелов, так что вы по лицу видите, что операция ему скорее доставляет удовольствие.
- Ну, а в Алжире чем вы украсите, выкупите голодную смерть? Там наши французы и те дичают в зуавов.
- Я в такие тонкости не вхожу. Если их религия не удерживает, долг не удерживает, пусть страх казни удержит.
- Пристращать виселицей умирающего с голода трудно, одно - embarras du choix [затруднительность выбора (фр.)].
- А позор?
- Это еще мудренее растолковать полудиким. Сегодня одного расстреливают за побег из какого-нибудь легиона, куда его взяли насильно с обязанностью убивать кого попало, завтра будут вешать Фатиму за людоедство, - толкуй им различие. Для их тупости им все кажется, что они побежденные и падают на поле сражения.
- Vous vous moquez du monde [Вы издеваетесь над миром (фр.)]. Нашли, что защищать, - заметил уже взволнованным голосом Пелисье.
- Я согласен с вами, - отвечал, смеясь, доктор, - что лучше было бы всей семье, проголодавши месяц и ничего не евши четыре дня, завернуть головы в бурнусы и умереть. Да как им растолковать корнелевское "qu'il mourut ["умереть!" (фр.)]!". Для того чтоб они поняли, надобно их непременно откормить, а откормишь их - они не станут есть соседних детей. Это - логический круг! - И веселый доктор опять расхохотался. - Посмотрели бы вы своими глазами на этих урабов, как их называл один солдат, которому я резал ногу.
- А вы бывали в Алжире? - спросил Пелисье, усталый и очень встревоженный болтовней доктора.
- Лет десять жил там полковым врачом сначала, потом в лазарете. Кстати, я вспомнил этого солдата, расскажу вам лучше пресмешной анекдот об нем. Старый солдат, - он еще при Бюжо делал всякие экспедиции, - наконец-таки потерял ногу. Долго лежал он в. лазарете и ужасно любил рассказывать свои похождения. Прихожу я раз в палату, фельдшер катается - хохочет. "Доктор, говорит, сделайте одолжение, попросите ветерана рассказать историю, которую он сейчас кончил". - "Eh bien, mon vieux" ["Ну-ка, старина" (фр.)], - говорю я и сел возле койки. Он поломался, как вызванная певица. "Самая обыкновенная история; это молодежь все хохочет, - неопытность, ничего еще не видела". - "Ну, да вы историю-то", - говорю я ему. "Это было уже давненько. Мы стояли близ Орана; дела никакого не было… Люди сильно скучали; продовольствие было скверное. Капитану жаль нас стало. Хотел позабавить солдат и велел охотникам сделать небольшую razzia [набег, облава (ит.)] на урабскую деревушку и тем способом отогнать баранов. Деревушка не то чтоб бунтовала, - так, не любила нас, ну, мы, разумеется, и усмирили. Урабы, это - народ коварный, лукавый; силой не взяли, а внутри хранили злобу. Недели через две они подстерегли одного из наших, который баранов отгонял, - веревку ему на шею да на большой дороге и повесили. Капитан, разумеется, делает рапорт-полковнику. Полковник вьбесился; приказывает отыскать во что б ни стало убийцу. Ну, где его сыщешь, - все эти у рабы на одно лицо, и не то что наши - не выдают друг друга, - к тому же уйдет в горы - и поминай как звали. Посылает капитан меня и двоих солдат: "Приведите непременно убийцу, хоть из земли достаньте". Походили мы день, другой, - ни слуху ни духу. С пустыми руками возвращаться к начальству неловко. Сели мы эдак на дороге и рассуждаем. Вдруг нам навстречу спускается какой-то ураб. Один из товарищей - проказник был большой - и говорит: "Бог нам послал его на выручку", - да с тем бросился на ураба, за горло его и кричать; "Зачем убил нашего солдата?" Ураб - руками, ногами; мы его повалили, связали и представили. Капитан доволен, нас с убийцей к полковнику, полковник сам вышел: "Люблю, говорит, молодцы!.." Нарядили тотчас суд. Привели нашего ураба. Полковник рассвирепел, кричит на него: "Зачем ты, собака, убил фузильера?" [стрелка, солдата (от фр. fusilier)] Тот ему отвечает, - то есть ничего не отвечает; он по-французски ни слова не знал, а бормочет что-то да руками разводит и показывает на небо. "А, - говорит полковник, - так он еще запирается!" - взял да и приговорил его к расстрелянию. Ну, его и расстреляли. А уж потом как мы хохотали, - убил-то фузильера не он, а совсем другой". Ну, господа, извините, одиннадцать часов, пора спать… - и доктор задернул лампочку, освещавшую вагон.