— Тогда ты женишься на мне?

— Жениться на тебе… да ладно тебе, давай как следует с этим разберемся. Женитьба — это очень серьезный шаг, а мы оба еще так молоды! Ты знаешь, я люблю тебя, я уверен, что и ты любишь меня, но это не означает, что нам необходимо вступать в брак…

Свечи внезапно мигнули, как от сильного порыва ветра.

— Я же не говорю «нет», — торопливо проговорил Гунтарсон.

— Это не отказ! Просто давай серьезно об этом поговорим. — Пламя свечей постепенно выровнялось. — Тут есть две проблемы. Ладно, тебе вот-вот исполнится шестнадцать, так что одной меньше… Но сначала мы должны удивить мир. Выслушай меня! Воскрешение… достаточно ли ты сильна, чтобы сделать это? Могут ли твои молитвы победить смерть? Я думаю — да, ведь сколько исцелений ты уже совершила! Исчезают раковые опухоли, сердца снова работают как надо, восстанавливается поврежденный мозг… Далеко ли от этого до следующего шага — заставить сердце снова забиться? Ну, хотя бы в том случае, когда нет серьезных физических повреждений? Не после пулевого ранения или автокатастрофы, а чего-то вроде смертельной инъекции?.. Может быть, мы могли бы достать тело убийцы, казненного по законам государства, и молитвой вернуть его к жизни?.. Хотя нет, это, наверное, было бы неправильно. Убийцу казнят заслуженно… Слишком противоречивый эффект… И люди могут не захотеть за него молиться. Плюс, если он оживет, то станет знаменитостью вдвойне — и как убийца, и как воскрешенный. Нет, человека надо подобрать правильно… Сочувствие, Умерший должен вызывать сочувствие… Ребенок. Умерший ребенок… Но тут опять встает вопрос о славе. Этот ребенок пронесет свой статус живого чуда через всю жизнь. А что еще важнее — в центре внимания окажется он, а не мы. Само чудо — а не те, кто его совершил. А мы не можем себе позволить уходить в тень. Это наш, и только наш кусок пирога…

Он умолк. В его мозгу возникла идея, которую он не решался озвучить.

Элла ее услышала. И сказала:

— Думаю, я могла бы…

— Ты имеешь в виду?..

— Если бы мы собирались пожениться.

— Такова цена? В смысле, ты хочешь заключить сделку?

— Да, — ответила Элла.

— Ты совершишь самый удивительный, самый потрясающий пси-эксперимент из всех, что когда-либо проводились. Воскресишь мое тело, — именно это он не хотел произносить вслух. — Ты собираешься вернуть меня к жизни. И когда ты это сделаешь, ты объявишь меня своим мужем?

Элла повторила:

— Да.

Питер сидел, все кивая и кивая, как заведённый.

— Я не… — говорил он. — Я не… понимаешь… не мертв. Я пока еще жив. Прежде всего, мне придется… умереть… А потом — свадьба… Я не могу тебе объяснить, ведь тебе всего лишь шестнадцать, но когда подрастешь, поймешь… Брак — это сплошные обязательства. Сейчас тебе кажется, что ты этого хочешь, но потом… Моя мать совершила ошибку, выйдя замуж за моего отца. Они оба ошиблись. Были слишком молоды, выбрали себе не тех партнеров — и оба об этом пожалели.

Он потянулся вперед и поднял с камней ее пыльного медвежонка.

— Мой хрусталь еще здесь? — он вынул кристалл из прорехи. — Заглянешь в него? Я-то в нем никогда ничего не вижу… Может быть, ты найдешь там ответ.

Элла протянула вниз руку, и взяла у него камень.

— Я вижу ногу, — медленно прошептала она. — Ногу под водой, и ее держит чья-то рука.

— О Боже! Господи, Боже мой!..

Она протянула кристалл обратно, но он не прикоснулся к нему, и кристалл упал среди камней.

— Я должен рассказать тебе, — начал Гунтарсон, — как мне достался этот камень…

Глава 45

— Мне было тринадцать. Мы с матерью жили в домике у озера, и я часто наблюдал, как возвращаются корабли. В основном, это были моторные яхты тридцати-сорока футов в длину, но попадались и грузовые, которые возили лес и шкуры. И рыбацкие суденышки тоже. Все они проходили совсем рядом с нашим домом, потому что это самое узкое место в озере. Узкое, мелкое и каменистое. Многие из лодок садились там на мель, и благодаря им приятель моей матери зарабатывал на хлеб — чинил их в проливе Рейкьявика.

Гунтарсон рассказывал ровным голосом, не глядя ни на Эллу, ни на лежавший на земле камень. Солнце поднималось всё выше, пустыня постепенно раскалялась.

— Однажды компания рыбаков приплыла из деревушки Тут-Эд, в верхней части озера. И они напоролись на мель. Я наблюдал за ними. Они пытались снять яхту с камней, пробили днище, и она опрокинулась. Затонула она очень быстро. Рыбаки вовремя вынырнули через борта, но вместо того, чтобы плыть к берегу, задержались там, плавая на одном месте возле затонувшей посудины. Это очень опасно.

Сначала я решил, что они с ума посходили. А потом услышал крики. В своем сознании. До меня оттуда было около мили, но я слышал крики утопающего, как будто до него было не дальше, чем до этих хижин. Телепатия, понимаешь? Мысленные крики.

Он, должно быть, знал, что был телепатом — он умел передавать сообщения. Знал ли он, что там был я и слышал его — не могу сказать, но во мне звенели его крики: «Я застрял! Я в ловушке! Спасите! На помощь! Человек тонет!» — он оказался в трюме, когда корабль перевернулся, и внутри корпуса прибывала вода.

Я уже умел тогда принимать телепатические сообщения. Мама все время экспериментировала со мной. Но в те дни у меня не очень-то получалось их передавать. Мой разум тогда не был так дисциплинирован. Я попытался мысленно крикнуть в ответ: «Помощь идет!» — и побежал искать дядю Кларенса.

Катер Кларенса первым добрался до места крушения, и я был на носу. Но когда нам оставалось проплыть еще около полумили, я ощутил гаснущие мысли попавшего в ловушку человека. Это были его последние слова детям, последнее «люблю» жене — и обещание для меня. У него в рюкзаке лежало нечто. Нечто ценное. «Достань сумку. Вытащи ее. Ключ внутри. Достань его и возьми себе». Это были его последние слова: «Это твое!» Я и сейчас их слышу — внутри. Я никогда их не забывал…

Мужчины вытащили из корпуса лодки его тело — тело, но не рюкзак. И мысль о нем так и застряла у меня в голове. Спустя годы я нашел его семью по его идентификационному браслету, и они рассказали мне, что прапрадед этого человека был египтянином, эмигрантом, который работал на строительстве моста Брунеля в Бристоле — он выкопал этот ключ, или чем бы он там ни был, в холмах. Так кристалл попал в руки их семьи. Но когда лодка затонула, я об этом и понятия не имел. Я только получил сообщение того человека.

Я умолял Кларенса отвезти меня обратно к затонувшей яхте, но он не захотел. Там все должно оставаться как есть, пока не прибудет спасательное судно — так он сказал. Тогда я стал упрашивать маму. А чтобы разжечь в ней азарт, говорил, мол, только представь себе, что там может быть, в рюкзаке утонувшего матроса. Что-то очень-очень ценное…

Может быть, драгоценный камень, сказала она. Это она так чувствовала. Драгоценный камень, завернутый в шерсть. Мы оба страшно взволновались. А мама никогда не могла мне ни в чем отказать…

Мы отправились туда на катере Кларенса и выбрали для этого плохой день. Все утро шел дождь, а после полудня он превратился в сплошной ливень. Уровень озера начал подниматься. Мы очень осторожно вошли в пролив, но два или три раза задевали дном о камни. Конечно, это было сущее безумие — плыть в такую ужасную погоду.

Мама бросила якорь у носа затонувшей лодки, и разделась до купальника. Мы знали, что в перевернутом корпусе есть дыра, потому что были рядом, когда Кларенс и спасатели прорубали себе путь в трюм. Мама перегнулась через борт нашего катера. Вода была ледяная, а дождь лупил так, что коже становилось больно. В воде были видны глинистые, мутные завихрения течений. Мама один раз глубоко вдохнула — и исчезла под поверхностью воды.

Прошла минута, но она все еще не появилась. На то, чтобы разглядеть ее в темной воде, и надеяться было нельзя. Я искал ее мысленно, пытался почувствовать ее, там, в трюме. Она прекрасно плавала — но ей не следовало так долго находиться внизу. А что, если она застряла? Сумеет ли она найти в лишенном света трюме дорогу обратно к отверстию? Она могла удариться, и потерять сознание…