Когда я расписывался, то заметил, что грязь въелась в руку так глубоко, что я даже не мажу этот красивый бланк.

Я начал смеяться; это было невероятно, только что я стал членом самостоятельной "Анти-Террористической Унии" Макса Гофмана. Мы были куплены и завербованы в течение десяти минут. У нас не было времени на размышления, самокопания или взвешивания моральных ценностей. К тому же чихал на эти ценности весь свет, чихали и мы на них тоже. Здесь нам предлагалась единственная возможность сохранить свою шкуру. Окончательно исчезнуть из пределов досягаемости капитана Фаррины и южноафриканской полиции. В их компании нас ждала одна-единственная дорога из порта. С пулей в голове куда-нибудь на свалку. Сомневаюсь, что они утруждали бы себя похоронами.

— Так, ребята, — спокойно сказал портовый представитель Макса Гофмана и аккуратно положил договоры а письменный стол. — Теперь я должен сделать из вас снова людей. Пару дней отдохнете, и потом я отошлю вас сборным самолетом в Русамбо.

Он встал, подошел к большой карте и указал нам на маленькую точку недалеко от родезийско-мозамбикской границы.

— Здесь расположена наша база. Он запер контору и по коридору вывел нас во двор между безликих корпусов складских и учрежденческих зданий. Посмотрев убийственным взглядом на наши грязные разодранные комбинезоны, он ключом отпер дверцы серого «ситроена». МАШИНА БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА! Через проезд "Только для европейцев!" мы выехали на другую улицу и среди валившей пестрой толпы бесцеремонно пробирались к городу. Только когда мы миновали величественное здание управления порта и вырвались из муравейника на приморскую автостраду, перед нами возникла панорама города, протянувшегося вдоль прекрасного залива Алгоа, с золотыми пляжами и очертаниями Форт-Фредерика, старейшей африканской военной крепости под экватором.

Этап!

Мы вступили в иной мир. Он сущeствовал независимо от нас, и ничего мы о нем не знали. Вынырнули из омута и оказались в нем.

Меня охватило чувство неимоверного облегчения и счастья. Нас уже не схватят, мы пережили. Мы сидели, ослепленные жгучим, ликующим послеполуденным сиянием. По обеим сторонам шоссе тянулись пестрые ковры цветов. Только полоса стройных высоких пальм с королевскими кронами, слегка покачивающихся от дуновения слабого ветерка, опоясывала весь залив, как зеленый венок. «Экскурсовод» нажал на кнопку радиоприемника.

Психологический допинг. Порт-Элизабет превратился у меня на глазах в рай. Мы ускользнули, вступили на небеса. Я чувствовал, как слезы неудержимо льются из моих глаз.

Гут дремал, голова у него покачивалась, рот был приоткрыт. Многое он перенес. Человек не может выдержать слишком много ужаса или счастья, тотчас же начинают работать его защитные системы. Усталость и сон. За сегодняшний день мы наработались больше, чем если бы выгрузили целый эшелон угля.

"Экскурсовод" нас не беспокоил. Он тихо насвистывал какую-то мелодию. Через открытые окна в машину проник аромат моря, просоленного песка и морских водорослей.

Белые безлюдные дворцы на пологих склонах сменяли виллы и резиденции. На блюдах золотого песка лежали тела полуголых женщин.

Я глубоко вздохнул, я был как пьяный. Человек за один-единственный день может прожить больше, чем за всю жизнь. Голова у меня кружилась, езда в машине вызывала тошноту. Пессимист внутри меня отчаянно нашептывал: "Все обман! Достаточно двух желто-черных полосатых контейнеров, и не будет ничего. Ни пальм, ни ковров из цветов, ни даже этого прекрасного города с красотками на побережье. Ничего! Вообще ничего!"

Белое кружево окаймляло побережье. Именно здесь кончалась Африка, дальше был уже только океан. Мы свернули с приморской автострады на асфальтированную дорогу, ведущую немного в сторону. Город остался позади. Потом перед нами в одной из живых изгородей открылись железные ворота, и машина остановилась перед низким кирпичным бунгало.

— Фред, Фред, — заорал «экскурсовод» и вышел из машины. Гут открыл глаза и непонимающе смотрел вокруг себя. — Фред! Везу друзей!

Из бунгало вынырнул однорукий мужчина в таких же серо-зеленых брюках и рубашке без каких-либо знаков различия и от удивления открыл рот:

— Где ты их взял? Ну и вид у них…

— Удрали с какого-то угольщика. Можешь с ними что-нибудь сделать?

Однорукий озадаченно покачал головой.

— Ничего подобного я еще не видел. Плывете из Европы?

— Из Европы.

— Ничего, вперед, ребята! — сказал ободряюще «экскурсовод». — Можете заняться собой. Я должен вернуться, вечером увидимся.

Он развернул машину и исчез.

Я стоял неподвижно под потоком теплой воды, давая ей бить во все поры моего тела. Гут в соседнем душе фыркал и чихал. Содрать грязь «Гильдеборг» было выше моих сил. Мыло скользило по ней, как по жирному стеклу. Даже не захватывало. Потом появился Фред и принес нам синтетические моющие средства. Минуту он смотрел на наши покрытые черным тела и с усмешкой сказал:

— Что вы, парни, это не уголь, это — трюм, но мне до этого нет никакого дела, это ваша забота.

Он скорчил гримасу и предоставил нас потокам воды и химии.

Сапонаты начали разрушать монолитный слой грязи. Ужасная, каторжная работа, я вынужден был отдохнуть.

— Гут! — закричал я в соседнюю кабинку.

— М-м?

— Что будем делать?

Мне необходимо было беседовать, говорить о нашем решении, о своих сомнениях. Теперь под барабанящим душем, в доме за высокой оградой у меня начало все переворачиваться в голове. Ведь, конечно, мы не допустим, чтобы нас отправили в Родезию. Наш поступок был вызван отчаянием, но теперь мы уже не отчаиваемся.

— Будем держать язык за зубами! — сказал строго Гут. — Как в армии, приятель.

Однако мне казалось, что его резкий ответ имеет в сущности иное значение. Он не хотел разговаривать. Не хотел разговаривать на эту тему здесь. И у него не выходил из головы наш поступок. Человек быстро приходит в себя, он мигом забывает о чуде, свидетелем которого был. Об оказанном благодеянии. О до сих пор оказываемом благодеянии. А ведь мы еще пока стояли под душем и сдирали грязь.

Но с каждым чистым клочком кожи в нас пробуждались сомнения и неблагодарность. Теперь, когда непосредственная опасность нам уже не угрожала, когда мы в окно видели зелень сада и белые стены дома, мы начинали думать нормально. Только сейчас мы проснулись. Ведь не полезем же мы из огня да в полымя. Мы стали членами частного иностранного легиона, антитеррористического подразделения. Это было официальное название, но каково оно было на самом деле? Кто террористы и кто антитеррористы? В разных местах понимают это по-разному. Одинаковые слова понимает всяк по-своему. Пора перестать верить в первоначальный смысл слов. Та, прежняя речь, в которой «да» означало «да», а «нет» — «нет», принадлежит прошлому, самое большее — словарю. Это мертвый язык, как латинский. ПРАВО, БЕСПРАВИЕ, СВОБОДА — понятия, возможно, годящиеся еще для литературы. Но в живой речи они означают нечто совсем иное. Они выражают сиюминутное положение вещей, состояние мира и соотношение сил.

Свобода в устах сильного означает что-то совсем иное, чем в устах слабого. Террорист на одной стороне — это герой на другой. Старое, настоящее значение слов никто не хочет признавать. Ложь стала властительницей мира, а обман ее одеянием.

Наконец с мытьем было покончено. Побритые и вымытые, в серо-зеленых рубашках и брюках, мы, усевшись на террасе за плетеным столиком, вливали в себя чашки чая, пихали сандвичи, которые самоотверженно приносил Фред. Потом он уселся против нас, и мы вместе ждали возвращения Тони Шефера, порт-элизабетского уполномоченного Гофмана.

Солнце склонялось к западу, и тени становились гуще. Все было ново, необычно, ошеломляюще. Краски начали меняться, там, где при полном сиянии солнца была однообразная зелень, теперь выступали десятки оттенков; все дышало тяжелыми, дурманящими ароматами. Только наша кожа была желтовато-белой и дряблой. Однорукий Фред по сравнению с нами казался здоровяком,