И опять мы поднимались вверх по трубам и кабелям. Нам требуется лом или долото, нам нужно ощутить дуновение свежего воздуха. Нас лихорадило от возбуждения. Фонарь мертвеца светил уж едва заметно. Батарейка была на исходе. А потом неожиданно мы увидели свет. Была не ночь, как мы предполагали. Был солнечный день, и волны горячего раскаленного воздуха переливались по шахте. Вентиляционное отверстие склада было почти рядом. Можем ли мы рискнуть сейчас? Не войдет ли кто-нибудь внутрь? Но наше нетерпение было слишком сильно. Гут высадил металлическую решетку, я прислонил ее к стенке канала и смотрел, как он спускается с фонарем вниз. Бледное сияние уже не достигало дна.

В шахту временами проникал с палубы звук голосов, и мне казалось, что я слышу шум моря. В нескольких метрах над нами бился пульс будничного матросского дня. Я всегда любил будние дни. Сияло солнце, сменялись вахты, экипаж работал. Непонятно и невообразимо. Для нас все это кончилось, наш мир развалился. Но сейчас я осознал, что эта трагедия разыгрывается только в нас, внутри. Только мы отметили акт насилия. Мир в своем движении ушел намного дальше и ни о чем не хотел знать. Ведь ничего страшного не случилось. Нам осталось одно — лежать в могиле. Мы списаны, и там, наверху, нам нечего делать. Мертвые должны остаться под землей, никто не ждет их возвращения. Их время прошло, отжило. Они угасли. И мое время прошло.

Мною овладело безразличие. Если побег с корабля нам удастся, что дальше? Похищение «Гильдеборг» дело не одного человека или небольшой группы. Тут замешано целое государство. Ракетоносец был доказательством этого. А теперь мы окажемся в этом государстве. Без документов и без средств к существованию. Какие мы имеем шансы? Явиться к властям значило идти на собственные похороны. Не будут ли мгновения свободы на земле многим хуже, чем дни, проведенные на судне? Здесь мы не должны хотя бы принимать решения. Судно плывет, независимо от нас. Если мы однажды выйдем на берег, то должны будем все решать сами. Свободно принять решение, как умереть. Вряд ли мы сможем надолго ускользнуть от внимания властей. Ни в каком государстве это нереально. Я не мог себе представить, что окажусь где-то в Южной Америке. Не мог этому поверить. Мною начала овладевать ярость. Какое мне дело до сумасбродных диктаторских режимов, до их стремления получить уран и до их бомб? Какое мне дело до этого судна, я не принадлежу к его команде, я здесь чужой, я здесь по ошибке.

Но язвительный голос внутри сказал: "Здесь ты не по ошибке, здесь ты по логике причин и следствий, по воле Августы. Ты всегда делал все по воле Августы. Ты принадлежишь судну в равной мере со всеми остальными. Ты или кто угодно. Бомба не выбирает, а мир сегодня принадлежит бомбе. Для каждого заготовлена соответствующая доза облучения. Бомбы, которые хотят изготовить, касаются тебя в одинаковой мере так же, как и те, которые уже изготовлены. Бомба — любовница мира, каждый хочет с ней спать".

Гут чем-то твердым ударил о металлическую раму вентиляционного отверстия.

Я заглянул в склад.

— Черт побери, что ты делаешь? — выругался он. — Не спи!

Он подавал мне вверх стальной прут длиной в полметра и молоток. Ломик для открывания крышек ящиков. Один конец его был сплющен и разделен на две части для вытаскивания гвоздей. Теперь у меня не было сомнений. Если отобьем молотком сплющенный конец, останется острый наконечник, которым можно будет пробить кожух контейнера.

Проснулся я весь в поту.

Темнота.

Я не мог дышать, не мог спать. Что-то было не в порядке, что-то случилось. Я слепо развел руками в темноте и коснулся руки Гута.

— Слышишь? — шепнул я.

Он задвигался. Не дыша, мы прислушались. Тишина! Невероятная и особая. Что-то случилось.

Гут резко сел.

— Машины не работают, — произнес он удивленно.

Теперь это понял и я тоже. Эта тишина не была привычным, монотонным, все пронизывающим шумом корабельного вала и машин, а настоящей тишиной, в которой эхом отдавались одинокие шаги и удары сердца. Зловещая тишина минуты, в которую надо принимать решение.

Эта минута настала!

Вот она, эта минута!

Мы пристали!

— Ганс, мы пристали…

— Пристали мы…

Мы не могли пошевелиться, мы не знали, как теперь быть. Мы пристали и должны действовать. Но когда это произошло? Как долго мы спали? Сколько часов прошло? Не началась ли уже выгрузка?

Мы почти одновременно бросились к приставной лестнице. Нужно выяснить, что делается. Прочь из этого омута.

Перекрытиe вентиляционного отверстия отлетело. Мы пролезли на вершину батареи резервуара. Нас обступила неподвижная духота. Запах корабельного брюха. Мы спустились вниз и бесшумно побежали к складу. Голосов нигде не слышалось, не работали краны. Грузовой люк над складским пространством был закрыт.

— Ждут рассвета, еще ночь, — шепнул Гут. — Мы не должны спать, должны подготовиться, раздобыть защитный костюм.

Мы поползли обратно. Мы так привыкли к темноте, что глубокие сумерки трюма, нарушаемые только аварийными огнями, не создавали нам никаких трудностей. Здесь можно было жить, но что будет дальше?

Снова мы спустились в резервуар. Гут подготовил себе костюм, снятый с мертвеца, а я — инструменты. Потом мы сели и оперлись спинами о стальную стену, обтянутую нейтральным материалом.

— Боюсь я этого, не хочется мне отсюда, — сказал Гут. В его голосе слышалось безразличие и покорность. Может, он решил отказаться? Однако мы оба знали, что изменить ничего нельзя. Мы могли бояться, но решение было принято уже давно. Сейчас у нас не было ни сил, ни воли, чтобы как-то изменить его.

Я чувствовал, что меня покидают силы, что я не выдержу этого напряжения. Попытался глубоко дышать, но это не помогло. Теперь, в самые критические минуты, мы были парализованы и измучены. Развалины! Мы готовы были с поднятыми руками выбежать на палубу. Никогда нам не удастся убежать отсюда. План — нереальный, фантазия сумасбродных умов. Бессмыслица! Меня начала трясти лихорадка, я задрожал, и у меня громко застучали зубы. Гут безучастно сидел около меня. Ничего не воспринимал. Ушел в себя. Мне пришло в голову, что, в сущности, мы не знакомы, не знаем ничего друг о друге, мы остались чужими. Дружба на этом свете умерла. Прошла мимо нас. И в этом одиночестве мы умрем. И унесем с собою особый мир, который погибнет с нами во всем величии и многообразии; прекратит свое существование еще одна ничтожная частичка Космоса. А когда вымрет человечество, он исчезнет весь!

— Гут, — хрипло сказал кто-то чужой моими устами, — это не краны?

Издалека до нас доносился приглушенный шум. Тупо, как автоматы, мы поднялись. Как солдаты перед атакой. Моторы судовых кранов работали. Я слышал, как Гут с трудом натягивает резиновый костюм. Я начал первым карабкаться вверх, ломик и молоток мешали, но я поднимался, как машина. Подсознание уже выдало приказ. Мы ни о чем не думали. Мы побежали к лестнице, ведущей в первый трюм. Теперь самым важным для нас было достать второй костюм. Кого-то поймать.

Перед трапом у дозиметров никто не дежурил. Мир не считался больше с нашим существованием.

Затаив дыхание, мы выбежали наверх. Гут, весь в белом, приоткрыл двери и через щель наблюдал за коридором, ведущим в машинное отделение.

Прежде всего попытаем счастья там. Мгновение мы неподвижно стояли и прислушивались.

— Подожди! — шепнул он мне. — Я пойду первый, когда войду внутрь, можешь идти за мной!

Я кивнул. В несколько прыжков он преодолел расстояние, отделяющее нас от железных дверей машинного отделения, и снова прислушался. Потом решительно открыл и вошел. У меня не было более страстного желания, чем то, чтобы в машинном отделении было пусто и наши костюмы висели на своем месте. Но я не надеялся на это. Я представил себе расстояние, которое должен пройти Гут от двери к пульту управления, или к турбине, или к пусковым устройствам питательных насосов. Как много времени понадобится тем, внутри, чтобы понять, что в машинное отделение вошел в белом костюме кто-то чужой?