Птицын обдумывал, почему она настолько ему антипатична. В ней как-то одновременно соединились черты, ненавистные ему в женщинах. Во-первых, она была блондинкой, а в отношении блондинок Птицын имел стойкое предубеждение, будто все они капризны и злы, как мартовские кошки, особенно это касалось крашеных блондинок; во всяком случае, в них напрочь отсутствовала душевная теплота брюнеток и задумчивая податливость шатенок; истеричность и стервозность блондинок, разумеется, только усиливалась в случае их повышенной сексуальной неудовлетворенности. Во-вторых, у Лянечки был неправильный прикус: верхняя губа нависала над нижней, как ковш экскаватора над кучей песка. Вот почему она пришепётывала и звук "с" произносила несколько жеманно, то есть просовывая кончик языка между зубами. Поразительно, но Птицын давно обратил внимание, что этот, именно этот, дефект речи - межзубный "с" - придает женщинам с этим дефектом оттенок странной сексуальной притягательности. Теоретически он мог понять выбор Джозефа, хотя, скорее всего, не он выбрал Лянечку, а она его. Впрочем, Лянечка вызывала у Птицына что-то вроде идиосинкразии и целиком укладывалась для него в этот уродливый прикус и низкий таз, откуда торчали короткие ноги "иксом". Человек с неправильным прикусом внушал Птицыну чувство тревоги; он, следуя какому-то древнему инстинкту, сторонился таких людей и предпочитал не иметь с ними никаких дел.

За чаем Лянечка примостилась на диване возле Джозефа; медленно, но верно в процессе разговора она подползала к нему все ближе; наконец, подвинулась настолько, что положила голову ему на живот, а спиной оперлась на колени. Одета она была в вельветовые черные джинсы и белую полупрозрачную блузку, под которой, как заметил Птицын, не было ничего. Арсению пришло в голову, что она специально сняла лифчик, когда завернула в ванную.

Птицын разливал чай по кружкам. Джозеф слегка посмеивался над речами Лянечки, отмалчивался, правда, после очередного вояжа Птицына на кухню за сушками и овсяным печеньем его руки уже вольготно лежали на Лянечкиной груди, а она щебетала заметно веселей.

Птицын поставил пластинку Джо Дассена - те же песенки, что Миша слышал в баре. Мишу мутило, в висках и на затылке постукивало, сзади невыносимо ломило шею. Он сидел на стуле верхом, обняв спинку и уронив голову на руки: Миша полуспал-полубодрствовал.

Птицын забыл чайные ложки и варенье. Опять побежал на кухню. Когда он вернулся в комнату, расположение фигур изменилось: Миша встал коленом на стул и, держась за спинку обеими руками, наклонил голову, точно упрямый бычок, которого хотят отвести на убой, но, чувствуя приближение гибели, он никого к себе не подпускает, истошно мыча и бодаясь.

- ...А я говорю: трахну! - Лунин с пьяной рожей встряхивал головой.

- Нет, не трахнешь! - со смешком подначивала его Лянечка, ерзая спиной по животу Голицына.

- Нет, трахну! - стоял на своем Миша. - Я вас всех прокручу на своем фаллосе!

- Каком именно фаллосе? - попросил уточнения Джозеф.

- На моем! Мохнатом и вонючем!

- Фу-у... - поморщилась Лянечка, засмеявшись. Гарик Голицын заливался мелким смешком, одобрительно кивая:

- Молодец, молодец, Мишель! Так их всех... Круши этих чёртовых баб! Ничего иного они не заслужили... только и мечтают о тебе... Как ты проник в их тайные желания?!

- А о чем речь? - удивился Птицын.

- О Лизе Чайкиной, - разъяснил Голицын. - Мишель утверждает, что ему ничего не стоит превратить их отношения в интимные.

- Неужели? - Птицын, расставляя розетки и варенье, мельком взглянул на Лунина, ища подтверждения. Тот мрачно кивнул, убрал колено с сиденья, по инерции продолжая опираться руками на спинку стула. Стул скакнул на двух задних ножках и повалился на столик с чашками и вареньем, увлекая за собой тело Лунина. Чашки посыпались на пол, варенье опрокинулось, но не разбилось, только растеклось по столу. Внизу образовалась лужа из чая. Но раскололась, к удивлению Птицына, только одна чашка и две розетки. Пока Миша Лунин барахтался в луже, пытаясь подняться, а заодно подобрать, что валялось, Птицын, Лянечка и Голицын дружно хохотали.

- Я - болван! - в отчаянии заорал Лунин. - Болван!..

В дверь просунулась недоумевающая физиономия птицынского папы - маленького лысого мужичка с глазами-щёлочками. Просунулась, что-то недовольно буркнула - и убралась.

Птицын пошел за тряпкой и веником. Миша предложил было свои услуги, но Арсений категорически отказался, посоветовав ему крепче сидеть на стуле. Птицын несколько раз сходил на кухню, выбрасывая осколки и выжимая тряпку. В открытую дверь втиснулся черный кот Птицыных. Кот уже ходил по дивану, урчал, ластясь к Лянечке, подлезая головой под ее руку.

Когда Птицын в очередной раз вошел в комнату, Джозеф, сидя за письменным столом, говорил по телефону; кот терся об его ноги (Лянечка разлеглась на диване, уткнувшись лицом в подушку.):

- Это я... Я - Гарик Голицын... Приглашаю тебя... Лиза, пойми меня правильно... Я... Гарик Голицын...

Вдруг Лянечка внезапно вскочила, подлетела к телефону и нажала на рычаг, потом без остановки влепила Джозефу пощечину. Он скрутил ее руки и молча вытолкал в коридор. Они быстро исчезли. Птицын выглянул из комнаты: напирая на Лянечку, как грузчик на трюмо, Гарик пропихивал ее по коридору между холодильником, стиральной машиной и калошницей. Птицын прошелся вслед за ними по коридору, увидел, как за ними стремительно закрылась дверь в ванной.

- Пошли трахаться в ванную! - оповестил он Мишу Лунина.

Тот полулежал на диване, пригорюнившись, гладя мурлыкающего и жмурящегося кота.

- Объясни хоть ты, что произошло... - спросил Птицын, садясь.

- Мы поспорили с Джозефом... - пробормотал Лунин, глядя на книжный шкаф мутным взором.

- О чем?

- Он сказал, что, если я захочу, он сейчас пригласит Лизу Чайкину... И она приедет!.. Ко мне...

- Куда? Сюда?

- Да... К тебе...

- Он пригласил ее, не спросив меня?

- Ну да...

- Редкое нахальство! Ну и что дальше?

- Он позвонил... Ты же слышал... По-моему, она хотела приехать...

- Он продиктовал ей мой адрес?

- Нет, кажется... Не успел...

- Значит, он не говорил о тебе?

- Нет... твердил свое имя... Я - Гарик Голицын... Гарик Голицын...

- Я думаю, эта пара тебя надула... А ты уверен, что он действительно звонил? И если звонил, то Лизе Чайкиной?

- Не знаю... - Миша поднял голову, его лицо просветлело, он аккуратно снял с себя кота и поставил на пол. Кот, обиженно мяукнув, пошел к двери. Птицын его выпустил.

- Выпей-ка чаю... Спокойно... пока они трахаются... И выбрось всю эту ахинею из головы...

ГЛАВА 8. ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ.

1.

Так, стихи он допечатал. Теперь предстояло самое главное - письмо. Письмо Лизе. Миша уже видел, как вложит его между страницами стихов. Он не хотел печатать это письмо-признание: в почерке остается то, что Баратынский назвал "лица необщим выраженьем", - душа, одним словом. Печатный текст душу наполовину выхолащивает.

Смысл письма для Миши был абсолютно прозрачен: она - Беатриче, Ассоль, Эсмеральда; он - безобразный Квазимодо и одинокий Степной волк, в отчаянии мечущийся по чужому, холодному городу, медленно привыкая и приноравливаясь к мысли о самоубийстве. Она - спасительница, которая преобразит его уродство; гадкий утенок превратится в прекрасного лебедя, расправит крылья, и они вместе полетят в южные страны, прочь от суровой, мрачной зимы. Эсмеральда сжалится над горбом Квазимодо. Она исцелит его от "глухоты паучьей", как сказал Мандельштам. Музыка, музыка польется отовсюду. Весь мир зазвучит и заискрится. Белый корабль с алыми парусами поплывет в бухту Радости.

Миша вдруг осекся, потому что поймал себя на противоречии: он думает о том, что непременно случится, как могла бы думать Ассоль, в то время как надо думать, как Артур Грей. Это его, Мишу Лунина, корабль с алыми парусами должен увезти с постылого острова. Это он, точно деревенский дурачок, ждет освобождения от злых людей, тех, что грубо смеются над ним. Получается, Ассоль вдруг оборачивается капитаном Греем, а он, Миша, сам превращается в Ассоль. Господи, какой же он Ассоль?! В этой ситуации изрядная доля абсурда. Он предлагает Лизе свою любовь, в ответ ожидая избавления от бессмысленной, однообразной жизни. Что-то похожее в литературе уже было. Только где?