— Мне было необычно легко и радостно на сегодняшней службе, — сказал я. — Дай Бог здоровья всем, кто замыслил и завершил это святое дело. Я вот вспоминаю мою Калугу. В ней до революции было сорок церквей. Писатель Сергеев-Ценский в романе "Севастопольская страда" описывал, как в Севастополе праздновали во время его обороны в 1855 году какую-то небольшую победу и заметил, что по этому поводу "колокольный звон стоял, как в Калуге, на Пасху". А сейчас, что в моем родном городе? Всего лишь две действующие церкви, остальные либо снесены, либо превращены в склады, в кинотеатры, в спортзалы. Приезжаю на родину, брожу по улицам, смотрю на каменные скелеты, на обесчещенные без крестов купола — и горько до слез... Слава Богу, что на вашей Тверской земле дела обстоят лучше. А стихотворение о моих калужских храмах я написал давно, почти двадцать лет тому назад, в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году:

Церковь около обкома

приютилась незаконно

словно каменный скелет,

кладка выложена крепко

ладною рукою предка —

простоит немало лет.

Переделали под клуб —

ничего не получилось,

то ли там не веселилось,

то ли был завклубом глуп.

Перестроили под склад —

кто-то вдруг проворовался,

на процессе объяснялся:

"Дети. Трудности. Оклад..."

Выход вроде бы нашли —

сделали спортзал, но было

в зале холодно и сыро,

результаты не росли.

Плюнули и с этих пор

камни выстроились в позу —

атеистам не на пользу,

верующим не в укор.

Только древняя старуха,

глядя на гробницу духа,

шепчет чьи-то имена,

помнит, как сияло злато,

как с причастья шла когда-то

красной девицей она...

ТИШИНА ВО ВРЕМЯ моего чтения стояла полная, я чувствую, как меня слушают, некоторые строки произносил чуть ли не полушепотом, еще внимательнее заставляя гостей вслушиваться в каждое слово. Закончив чтение, я выпил и хотел было сесть, но увидел, как митрополит Алексий поднял бокал с шампанским и пригласил меня жестом подойти к нему. Кто-то из сидевших рядом тут же снова наполнил мою стопку, я пересек горницу и почтительно склонил голову перед митрополитом, который поздравил меня со стихами, сказал какие-то одобрительные слова и даже пригубил, чокнувшись со мной, глоток шампанского.

Но когда я воротился на свое место, то неожиданно для всех сосед митрополита, молодой человек в очках с золотой оправой, с искусно подвитыми в парикмахерской кудрями, встал во весь рост под иконами:

— Я вот послушал стихи поэта и не согласен с ним. Партия и правительство везде заботятся об интересах верующих, все храмы, если даже они и не действуют, охраняются государством. Во всех областях есть люди ответственные за соблюдение норм религиозной жизни... Так что наш поэт плохо знает то, о чем пишет, либо клевещет на советскую действительность...

Кровь бросилась мне в лицо. Я приподнялся было, чтобы ответить прилизанному демагогу, но почувствовал на своих плечах ладони матушки Любы, шептавшей мне на ухо:

— Станислав Юрьевич, дорогой, промолчите, мы так зависим от этого человека. Он у нас в области большой начальник, не отвечайте ему, Бог терпел и нам велел...

А тут еще подоспел отец Алексей:

— Станислав, митрополит спрашивает: напечатаны ли где-нибудь эти стихи? Если напечатаны — подари ему книжку!

Ну как мне было не внять их душевным увещеваниям! Я сел, молча налил себе очередную стопку, с молчаливым презрением прослушал речь своего коллеги — поэта Алексея Маркова, который ни с того ни с сего, видимо, перепугавшись, решил обнародовать свою лояльность властям и заявил, что он не разделяет моих взглядов и что он вообще из "другой команды"...

Словом, покойный Алеша опростоволосился, но это уже не особенно расстроило меня. У выхода в горницу стоял оживленный шум. Я поднял глаза и увидел нескольких молодых бородатых иподьяконов-семинаристов, которые всяческими одобрительными знаками приглашали меня войти в коридор. Я вышел, и они чуть ли не на руках затащили меня в свою компанию, заседавшую в соседней по коридору комнате:

— Станислав Юрьевич, читайте нам стихи!

После каждого стихотворения подвыпившие молодцы в двадцать луженых глоток пели мне "Многая лета", да так, что крыша у дома чуть ли не приподымалась, а в главной горнице вздрагивали иконы, висевшие в Красном углу над головой партийно-советского функционера из города Калинина. Словом, компенсацию за свое унижение я получил многократную: и с семинаристами многажды чокнулся и, когда в доме появился однокашник отца Алексея по учебе уже весьма известный в те годы Александр Мень, я и с ним познакомился и даже по самонадеянности своей ввязался с прославленным проповедником в какие-то богословские споры...

Однако часам к трем ночи гости начали расходиться, хозяева валились с ног от усталости, и до меня дошло, что надо уезжать в Москву. Адреналина в крови было хоть отбавляй, на меня всегда во время предельного возбуждения алкоголь почти не действует, и я, как ни уговаривала нас чета Злобиных переночевать, решил вместе с друзьями-художниками возвращаться в Москву. Мы сели в машину, и она ринулась в сырую ночь, разрезая фарами тьму и освещая дорогу, усыпанную желтыми листьями, плавающими в мокроснежной слякоти...

Я вроде бы достаточно быстро отрезвел, и все было бы хорошо, если бы километров через семьдесят на полдороге к Москве на каком-то шоссейном перекрестке не совершил мелкого нарушения. Сотрудник с жезлом возник передо мною как из-под земли. К своему ужасу, я почувствовал, что у меня почти нет сил, чтобы выйти из машины. Бдительный сержант заподозрил неладное, открыл дверцу машины, помог мне вылезти, и мы побрели через дорогу к его скворечнику, куда надо было подыматься по многоступенчатой металлической лестнице. В скворечнике было светло и даже уютно. За стеклами шумели листья, сыпался мокрый снег, а сержант и его напарник стали определять степень моего опьянения. Когда я дунул в ихнюю трубку, то с ужасом увидел, что в прозрачном сосуде, куда вошло мое отравленное дыхание, образовались завитки черного дыма, которые, как я читал, должны были быть всего лишь навсего светло-зелеными.