Москва—Киев, Киев—Москва, чаще поездом, иногда самолетом мчались мы на короткие свидания, радуясь нечаянно выпавшим свободным дням и случайным приработкам.

Олег Борисов привел меня на студию научно-популярных фильмов и на киностудию имени А. П. Довженко, где мы озвучивали фильм о старшеклассниках, договорился о передаче на телевидении. Эти небольшие заработки превращались в большую радость — билеты в Москву. Как добывал деньги Володя, я не знаю, вероятно, ночные съемки в массовках, возможно, и вагоны разгружал, и Евгения Степановна подбрасывала. Какое же было счастье, когда появлялся никогда не унывающий Высоцкий в неизменном пестром пиджачке, сияющий, смешной. «Здрасте, мое почтение, и от Вовки нет спасения. Я приехал вас развеселить. Зухтер парень я бывалый, расскажу я вам немало и прошу покорно браво бить!» — его входная ария.

Однажды он должен был прилететь утром. Я в крахмальном белом платье, в полном параде красиво села на крыльце служебного входа — встречать. Я сидела до вечера отупевшая, застывшая, и когда в сумерках показался Володя, я уже не могла шевельнуться. А всего-то и надо было позвонить в аэропорт и выяснить, что с рейсом. Если Володя успевал предупредить меня о приезде, я шла в дирекцию и заказывала ему пропуск. Когда же он приезжал внезапно, приходилось умолять вахту или пробираться потайными ходами.

Новый, 1959 год встречали мы вместе с Лешей Одинцом и его подругой в круглом ресторанчике «Чайка». Потом «Чайка» превратилась в «Лейпциг», и стали там кормить супом из бычьих хвостов и пресными клецками, и мы больше туда не ходили. А Новый год прошел замечательно. Все были отчаянно молоды и до утра отплясывали «семь сорок».

Сплошное ожидание. Киев. 1959 год.

Реликвией репертуара был «Живой труп» Л. Толстого. Шел он редко, раз в два месяца. Билеты раскупались в первые дни, как только появлялась афиша. Я спешила к главному администратору Стебловскому, который, как говорили, мог все на свете, и смиренно просила пропуск в директорскую ложу. Только там разрешалось актерам смотреть спектакли. Находиться среди зрителей — злостное нарушение театральной этики.

Я любила Федю Протасова весь спектакль всем сердцем и всякий раз плакала в темной ложе от восхищения и горькой жалости.

Только один раз видела я в роли Лизы актрису Кириллову, жену Луспекаева. Она недавно родила девочку и потому играла мало. Это была прекрасная Лиза — достоинство, благородство, душевный такт и дивный грудной виолончельный голос. Все, все мне в этом спектакле нравилось: и пели замечательно, и Е. Метакса лихо плясала цыганочку. И вдруг она заболела, и меня стали вводить в спектакль. Нужно было петь в хоре и не испортить двадцатилетней слаженности, а потом после «Невечерней» — плясать. Боже, как нарастал ужас! Приехал Володя для поддержки. Он видел, как дрожали мои колени. Я пыталась удержать их руками — руки тоже начинали дергаться и зубы стучать. Как плясала — не помню, не знаю. Посадил меня Михаил Федорович на колено, обнял и тихонечко сказал: «Ну вот, дурочка, а ты боялась». Метакса поправилась, и пришлось расстаться со смоляными косами и жгучими бровями.

Но я была очень рада, что Володя видел мой любимый спектакль.

Довелось мне вводиться и в другой хранимый долгие годы спектакль — «На бойком месте» Островского. Там покорителем сердец был народный артист УССР Михаил Михайлович Белоусов. Он был так хорош, ловок, легок и обаятелен, что совершенно забывался его уже солидный возраст.

В этот раз я заменяла заслуженную артистку УССР А. Столярову, игравшую Аннушку. Ввод был серьезный, репетировали основательно, и все бы ничего, да вот только Аннушка поет прекрасным голосом, и все восхищаются, а я певица никакая.

Пригласили солистку оперного театра. Меня поставили спиной к зрителю, будто в окно смотрю, а ее за окном, так, чтоб никто не видел. Она поет, а я вид делаю. Накануне спектакля пришел на прогон Михаил Федорович, посмотрел, поблагодарил певицу и попросил больше не приходить. От окна меня отвел, посадил рядом с гитаристом и велел петь «Пела, пела пташечка, да замолкла». Послушал, улыбнулся укоризненно: «И это все, что ты можешь? Будешь петь сама. Репетируйте», — и ушел. И я пела, только, как говорили прибежавшие поздравлять меня актеры, «уж очень по-цыгански». Они были уверены, что пела оперная певица. Чего не сделаешь со страха.

Была большая гримуборная для молодежи: Г. Будылина, А. Роговцева, пришедшая после Киевского театрального института чуть позже меня, Е. Деревщикова, И. Захарова, Г. Жирнова, Е. Герасимова и я.

Компания была дружная. Колокольчиком звенел смех шустрой, ясноглазой Кати Деревщиковой, Галя Будылина уморительно рассказывала о семейных радостях и ссорах. Ада Роговцева восхищенным полушепотом доверяла нам радости и муки своей любви…

После спектакля все спешили по домам, и в театре оставались только сторожа и я, а где-то в другом крыле здания с крошечной дочкой жила семья Луспекаевых. Тихо. В коридорах синий свет. Я писала письма, учила роли, ждала звонка.

Сцена из спектакля А. Чехова «Дядя Ваня». Народный артист СССР Михаил Федорович Романов и я. Это незабываемо. Киевский театр им. Леси Украинки. Киев. 1960 год.

Я никому не могла рассказать, что то, о чем мечтала, чего так ждала, случилось и не принесло радости. Когда стало ясно, что будет ребенок, смятение и страх обрушились на меня. Я только приехала, живу в театре, официально замужем за одним, а люблю другого и жду от него ребенка! Все было стыдным, ужасным, неразрешимым. Метнулась в Москву. Вместо одной боли стало две. Мы смотрели друг на друга потрясенные, потерянные, и страшно было видеть боль и беспомощность Володиных глаз. Мы не знали, что делать.

В то утро навстречу шли только счастливые беременные женщины, обгоняли детские коляски, а я почти бежала, боясь встретить чей-нибудь взгляд. Через десять дней я вышла из больницы, получила десять писем и две телеграммы от Володи и снова начала жить.

«Комедия ошибок» Шекспира. Распределение ролей: в эпизодах заняты Г. Будылина, Е. Деревщикова, А. Роговцева, И. Жукова и т. д. Двенадцать актеров — двенадцать слуг. Мы поем, танцуем, передвигаем мебель — украшаем спектакль. На главные роли не подходим — слишком худые для эпохи Возрождения. Мы довольны. У меня даже сольный танец с розой в зубах. Но когда уже вышли на площадку, меня выдергивают из веселой компании, и я становлюсь Люцианой через раз — раз заслуженная артистка УССР О. Овчаренко, раз я. Люциана не получается ни у кого. Гораздо интереснее бегать служанкой, тем более что в отличие от главных героев нам сшили костюмы из тарной ткани, расписав ее охро-коричневым узором, и когда установили свет, мы оказались в золотых нарядах, а настоящие парча и бархат померкли. И прическу для Люцианы сделали дурацкую, и партнера Антифола Эфесского и Сиракузского — А. Решетникова боюсь, и нет у меня сцен с Дромио — восхитительным Олегом Борисовым.

В один из спектаклей спускаюсь на сцену, как положено, за одну картину до выхода, и вдруг на моем пути — Михаил Федорович Романов, берет за руку и вводит к себе в гримуборную, которая почти у сцены. Себе наливает рюмочку коньяку, мне — бокал шампанского и приказывает: «Пей!» Я опаздываю на выход, а он знать ничего не хочет, глаза хитрые и не выпускает. Слышу, подходит моя реплика, залпом выпиваю шампанское, опрометью на сцену, влетаю как угорелая, а из суфлерской будки несется: «Браво! Брависсимо! Великолепно! Гениально!» Полуобморочное состояние, волшебный бред. За кулисами режиссер спектакля Нелли-Влад говорит: «Наконец-то получилось!»

Оказывается, наш суфлер, который никогда не суфлировал, но всегда был в будке, в танковых наушниках слушал трансляцию концерта Вана Клиберна и не мог сдержать своего восторга. А вот зачем Михаил Федорович поил меня шампанским?.. Но что-то осталось от этого сумасшествия, и роль задышала.