Поезд мчался под вершины гордого зубчатого холма. Холм окутывал его, поезд с грохотом входил в тоннель. В вагоне вдруг стало темно. Поезд нырнул под широкое русло неустанной реки, и у молодого человека заложило взволнованно настороженные уши.

Он повернулся и взглянул на попутчиков. Увидел на их лицах изумление, а в сердцах уловил нечто такое, чего никому не по shy;стичь; и сидя в немом остолбенении, услышал два голоса, два не shy;громких голоса жизни, голоса двух безымянных слагаемых жиз shy;ни, мужчины и женщины.

– Черт возьми, ну и рад же я буду вернуться домой, – не shy;громко сказал мужчина.

Женщина несколько секунд молчала, потом так же негромко, однако до того выразительно, проникновенно, что молодой че shy;ловек никогда этого не забудет, ответила:

– Вот-вот.

И только. Но как ни просты были эти слова, они запали ему в сердце своим лаконичным выражением хода времени и горькой краткости человеческих дней, всей спрессованности истории его трагического удела.

Пораженный этой несказанной красноречивостью, он услы shy;шал над ухом другой голос, мягкий, негромкий, настоятельный, сладкий, как медвяная роса, и вдруг с изумлением осознал, что слова эти адресованы ему, и только ему.

– Собираетесь выходить, босс? – произнес мягкий голос. – Подъезжаем. С вещами помочь?

Молодой человек повернулся и взглянул на проводника-не shy;гра. Потом легонько кивнул и спокойно ответил:

– Я готов. Да, ничего не имею против.

Поезд уже замедлял ход перед станцией. Серые сумерки вновь сочились в окна. Состав вышел из тоннеля. По обеим сторонам пути тянулись старые многоэтажные дома, таинственные, как время, и древние, как человеческая память. Молодой человек глядел в окно, куда только достигал взгляд, на все эти ярусы жиз shy;ни, на бесчисленные ячейки жизни, на окна, комнаты, лица не shy;преходящего, вечного города. Они нависали над ним в своем древнем молчании. Отвечали ему взглядом. Он глядел в их лица и молчал. Жители большого города, опершись на вечерние подо shy;конники, смотрели на него. Смотрели из бойниц в древних кир shy;пичных стенах. Смотрели безмолвно, но пристально сквозь ста shy;ринные застиранные шторы. Сквозь развешенные простыни, сохнущее белье, сквозь ткань бесценных неведомых гобеленов, и молодой человек понимал, что сейчас все обстоит так, как обсто shy;яло всегда и будет обстоять завтра и вовеки.

Однако поезд окончательно замедлял ход. Появились длин shy;ные бетонные языки, лица, человеческие фигуры, бегущие силу shy;эты. И все эти лица, силуэты, фигуры не проносились за окнами, а оставались видны из подтягивающегося к остановке поезда. За shy;скрежетали тормоза, поезд чуть дернулся, и на миг воцарилась полная тишина.

В этот миг молодой человек испытал ужасающее потрясение. Он был в Нью-Йорке.

На свете нет более правдивой легенды, чем о парне из захолу shy;стья, простачке-провинциале, впервые приехавшем в большой город. Опошленная повторениями, спародированная и представленная в комическом виде дешевой беллетристикой и фар shy;сом водевильного юмора, она тем не менее представляет собой историю одного из самых потрясающих и значительных событий в жизни человека и жизни страны. Она нашла вдохновенных, ве shy;ликолепных повествователей в Толстом и Гете, Бальзаке и Дик shy;кенсе, Филдинге и Марке Твене. Она нашла прекрасные образцы во всех артериях жизни, в Шекспире и Наполеоне. И большие города мира изо дня в день непрестанно снабжаются, пополня shy;ются, обогащаются этой жизненной силой нации со всеми стра shy;стью, стремлением, пылкостью, верой и ярким воображением, какими только может обладать юность или какие только может вместить в себя человек.

Ни одному горожанину никогда не понять, что для такого, как Джордж Уэббер, родившегося в захолустье, выросшего в про shy;винции, где людям негде развернуться, представляет собой боль shy;шой город. Мысль о нем зарождается в отдалении, в тишине, в детстве; он вырастает в воображении подростка до облаков; он записан в сердце юноши, словно прекрасная легенда пером из ангельского крыла; он живет и пламенеет в сердце и духе со всей непреходящей фееричностью волшебной страны.

Поэтому, когда такой человек впервые приезжает в огром shy;ный город – но как можно говорить о приезде впервые, когда, по сути дела, этот огромный город находился в нем, заключен в его сердце, возведен во всех сияющих мысленных образах: это символ его надежд, воплощение его пылких желаний, ве shy;нец, твердыня всего, о чем он мечтал, что жаждал, предполагал получить от жизни? В сущности, приезда в большой город для такого человека нет. Он повсюду носит этот город с собой и когда наконец вдыхает его воздух, ступает ногой на его улицу, глядит вокруг на вершины городских домов, на мрачный не shy;скончаемый поток городских лиц, ощупывает себя, щиплет, дабы убедиться, что он в самом деле здесь, – то неизменно воз shy;никает вопрос, в ошеломляющей сложности которого надо разбираться проницательным психологам, чтобы понять, ка shy;кой город настоящий, какой город он обрел и видит, какой го shy;род на самом деле здесь для этого человека.

Потому что этот город миллионнолик, и как, по справедливо shy;му утверждению, никто из двух людей не может знать, что дума shy;ет другой, видит другой, говоря о «красном» или «синем», так никто не знает и что имеет в виду другой, говоря о городе, который видит. Ибо видит он тот, что привез с собой, что заключен в его сердце; даже в тот безмерный миг первого восприятия, когда впервые воочию видит город, в тот потрясающий миг оконча shy;тельного осознания, когда город наконец воздействует на его ра shy;зум, никто не может быть уверен, что город, который видит этот человек, подлинный, поскольку в краткий миг узнавания возни shy;кает совершенно новый, воспринимаемый разумом, но сформи shy;рованный, окрашенный, пронизанный всем, что он думал и чув shy;ствовал, о чем мечтал раньше.

Мало того! Существует множество других мгновений, случай shy;ных, мимолетных событий, которые формируют этот город в сердце юноши. Это может быть мерцающий свет, хмурый день, листок на кусте; может быть первый мысленный образ городско shy;го лица, женской улыбки, ругательство, полурасслышанное сло shy;во; может быть закат, раннее утро или поток машин на улице, клубящийся столб пыли в полдень; или то может быть апрель и песни, которые пели в том году. Никто не знает, только это мо shy;жет быть нечто случайное, мимолетное, как все названное, в сли shy;янии с глиной и соснами, с атмосферой юности, с местом, домом и жизнью, от которых оторвался, и все это, отложившееся в па shy;мяти, складывается в видение города, которое человек привозит туда в своем сердце.

В тот год их было пятеро. Джим Рэндолф и Монти Беллами, южнокаролинец Харви Уильяме, его друг Перси Смит и Джордж Уэббер. Они жили в квартире, которую сняли на Сто двадцать третьей стрит. Дом стоял на склоне холма, тянущегося от Мор-нингсайда к Гарлему; место это находилось у самого края боль shy;шого Черного Пояса, так близко, что границы переплетались – улицы делились на черные и белые. То был невзрачный много shy;квартирный дом, каких полно в том районе, шестиэтажное зда shy;ние из спекшегося желтого, довольно грязного кирпича. Вести shy;бюль его был разукрашен с чрезмерной броскостью. Пол был ка shy;фельным, стены от пола до середины покрывали плиты мрамора с прожилками. По бокам находились ведущие в квартиры двери, обитые раскрашенной поддерево жестью, с маленькими золоти shy;стого цвета номерами. В глубине вестибюля находились лифт, и по ночам угрюмый, сонного вида негр, а днем «управляющий» – итальянец, ничего не носивший поверх рубашки, трудолюбивый, добродушный мастер на все руки, – он производил ремонт, то shy;пил печи, чинил водопровод, знал, где купить джина, любил спо shy;рить, протестовать, но был добрым. Спорщиком он был неуто shy;мимым, и они вечно с ним пререкались просто затем, чтобы по shy;слушать пересыпанную итальянскими словами речь, потому что очень любили этого человека. Звали его Джо. Они любили его, как на Юге любят людей, забористые словечки, своеобразие лич shy;ности, шутки, споры и добродушные перебранки – как любят землю и населяющий ее род людской, что является одним из луч shy;ших достоинств Юга.