"Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой замерзал ямщик…" — напевала Ирина, глотая слезы.

Раздался телефонный звонок.

"Наверно, Надюшка", — подумала Ирина, поднимая трубку.

— Да, я слушаю.

Но в ответ раздался голос Константина Сергеевича:

— Здравствуйте, Ирина Александровна. Вы чем-то расстроены?

— Нет-нет, с чего вы это взяли?

— В вашем голосе мне почудились слезы.

— О нет. Я не умею плакать.

— Ирина Александровна! Вы мне очень нужны. Нам надо поехать в корпункт и посмотреть газеты. Я отпустил Петра, а тут неотложное дело. Очень нужна ваша помощь. Я жду вас внизу в машине.

— Через пять минут выйду, — ответила Ирина и повесила трубку. Сняла халат, надела коричневую юбку и пушистый желтый свитер, натянула на голову берет и побежала вниз, недоумевая, зачем она потребовалась консулу. А может быть, это предлог, чтобы повидаться с ней? Эта мысль была приятна Ирине.

Но Константин Сергеевич только мельком взглянул на нее, распахнул переднюю дверцу машины и деловито сказал:

— Здравствуйте! Садитесь. Я, наверно, нарушил ваши планы, но иначе поступить не мог.

— Нет-нет, до вечера у меня никаких дел нет.

— А вечером? — спросил Константин Сергеевич и только теперь заметил, как идет Ирине желтый свитер с высоким воротом, и коричневый берет словно опушен золотистыми завитками волос.

— Вечером я иду в оперу. На Шаляпина.

— Любопытно.

"Вот сухарь!" — досадливо подумала она и спросила:

— У вас что-то случилось?

— Да. У меня только что был адвокат товарища Антикайнена. Финский суд в третий раз затеял слушание дела. Они во что бы то ни стало решили физически уничтожить Антикайнена, стряпают против него новое дело, чтобы добиться своего — приговорить его к смертной казни.

— Вчера об этом в газетах ничего не было, — с тревогой в голосе сказала Ирина. — А сегодняшние я еще не видела. Что же могут выдвинуть против него? Ведь осудили на восемь лет каторжных работ за "государственную измену" — сиречь за коммунистическую деятельность.

Тойво Антикайнен! "Северный Димитров" — называют его газеты. Убежденный коммунист, отважный борец за свободу финского народа, десять лет он сумел жить и работать в Финляндии в подполье. Невидимый, неуловимый, он стал всеобщим любимцем рабочих и торпарей note 1. Десять лет разыскивала его охранка. Правые газеты утверждали, что Антикайнен живет в Москве, имеет целый штат помощников, разъезжает по советской столице в машине, завешанной шторами. Но финские рабочие знали, что он здесь, где-то рядом, что он досконально знает их нужды, их помыслы. Он немедленно откликается на все события, подсказывает, как поступить рабочим, которых выгнали за ворота завода, как организоваться на борьбу.

И вот в ноябре 1934 года охранка напала на след руководителя финских коммунистов. 6 ноября отряд полиции окружил дом в деревне Кирконуме, где скрывался Антикайнен, и арестовала его. Арест Антикайнена был сенсацией. Реакция, фашистская организация "Национально-патриотическое движение" торжествовали победу: пойман вождь финских коммунистов!

Государственный прокурор Плантинг торжественно заявил еще до начала судебного процесса, что он потребует смертной казни Антикайнену. Сыскному искусству охранки воздавалось должное. Теперь уж нечего было кивать на Москву. Газеты писали о том, что Антикайнен десять лет жил и работал в Финляндии и был неуловим. И наконец схвачен.

"Смерть Антикайнену!" — требовала финская буржуазия.

"Свободу Антикайнену!" — ответили рабочие всего мира.

Тойво Антикайнена осудили на восемь лет каторжных работ и "навеки" лишили его всех гражданских прав.

Чтобы скрыть от общественности ход судебного разбирательства, его судили в тюремной церкви. И когда прокурор говорил о нарушении Антикайненом христианской морали, Тойво насмешливо воскликнул:

"Если бы сам Иисус, именем которого вы спекулируете, очутился сейчас в Финляндии, то был бы схвачен и осужден за "государственную измену" и, вероятно, находился бы в соседней со мной камере…"

В корпункте в передней у порога лежал целый ворох газет.

Константин Сергеевич собрал их и положил на стол.

Ирина Александровна отобрала финские и шведские газеты, Константин Сергеевич — английские и немецкие. И оба молча стали листать их.

— Вот маленькая заметка, — сказала Ирина. — Назначается новое слушание дела Антикайнена по обвинению его в уголовном преступлении — в убийстве. И ничего больше.

— Чудовищно! — произнес Константин Сергеевич.

— А вот в шведской более подробно. Пишут о том, что во время гражданской войны, когда Антикайнен возглавлял отряд по борьбе с белофиннами, отражая нашествие на Советскую Карелию, по его приказу будто бы сожгли на костре белого финна Мариниеми.

— Теперь понятно, — сказал Константин Сергеевич. — Такое обвинение грозит смертной казнью. Они добиваются своего…

— Я должна немедленно послать телеграмму в Москву, — сказала Ирина. — Советский народ должен знать, как расправляются с коммунистами, к каким грязным методам прибегают. Наш народ откликнется, скажет свое веское и гневное слово.

— А мне теперь понятно, почему адвокат Антикайнена принес список советских граждан, которых товарищ Антикайнен просит вызвать из Советского Союза в качестве свидетелей защиты. Все эти граждане участвовали в гражданской войне, входили в отряд Антикайнена и расскажут на суде правду. По требованию прокурора суд привлек более шестидесяти подставных лиц в качестве свидетелей обвинения. Адвокат говорит, что навербовали всякое отребье, белогвардейцев и теперь инструктируют их, что они должны показывать на суде. Нужно срочно разыскать людей, которых указывает Антикайнен. Мы должны сделать все, чтобы спасти Тойво. И знаете, как тесен мир. В свое время в 1921 году, когда я был посажен в корабельную тюрьму во время Кронштадтского мятежа, Антикайнен участвовал в подавлении этого мятежа, и может быть, именно он открыл мне тогда двери тюрьмы.

— В наши комсомольские годы Тойво Антикайнен был одним из любимых героев молодежи, и думала ли я тогда, что увижу этого легендарного человека снова в бою: ведь уголовный процесс будет открытым и туда пустят журналистов.

— Я поехал, — сказал Константин Сергеевич. — Вы остаетесь?

— Да, конечно.

И застучала машинка. Ирина печатала быстро, одним дыханием скупые, но полные гнева строки. Дождалась вечерних газет, которые выходили в три часа дня. "Красный генерал Антикайнен — убийца", — сообщали газеты.

Немногим более двух лет прошло со дня позорного провала Лейпцигского процесса, который окончился победой Георгия Димитрова. Черным силам реакции не удалось осудить и уничтожить руководителя Коммунистического Интернационала Георгия Димитрова. Он из обвиняемого превратился в обвинителя. Это была ошеломляющая победа коммуниста над фашизмом. Фашистский суд вынужден был оправдать Димитрова. Но теперь будет сделано все, чтобы не выпустить живым Антикайнена.

Ирине не хотелось идти в оперу. И все же она пошла. Это ее долг корреспондента. И она все должна видеть своими глазами.

Надела вечернее, но очень скромное платье. Она знала, что в опере будет весь "высший свет". Дамы шили туалеты специально для этого торжественного вечера.

Ирина заняла место в ложе, осмотрела в бинокль зал. Сколько здесь в театре русских эмигрантов! Бывших царских офицеров, бывших фабрикантов, помещиков, белогвардейских чинов из армий Юденича, Деникина, Врангеля, Колчака… И они считают Шаляпина "своим". Больно об этом думать. Напротив в ложе сидела полная дама, сверкая бриллиантами. Очевидно, это жена Шаляпина. Говорят, она сыграла злую роль в его судьбе. Рядом с ней директор онеры, какие-то сановные дамы.

Кощунственным казались здесь, в этом сборище, музыка Мусоргского, великое творение Пушкина "Борис Годунов" и сам Шаляпин.

Голубой бархат занавеса заколебался и волнами поплыл вверх. В зрительном зале переговаривались, дамы обмахивались веерами, слушали плохо, все ждали Шаляпина. И вот появился царь Борис. Великий актер выделялся из всего ансамбля. Шаляпин пел по-русски, его партнеры исполняли свои партии по-фински. Ирина была разочарована. Это был не тот голос Шаляпина. Что делает старость и болезнь… А может быть, Федор Иванович берег остатки своего драгоценного дара и пел вполголоса? Знаменитый шаляпинский бас звучал глухо. Остались артистизм, его несравненное мастерство. Но, увы, голос был глух. И только раз звенящей тоской в примолкнувшем зале отчаянно скорбно прозвучало: "Но счастья нет моей душе" и снова: "Мне счастья нет!" — это был вопль души актера.