"Как она выдерживает в такую жару в черном?" — подумала Ирина.

— Хау ду ю ду!.. Бонжур!.. Гутен таг!.. Гуд даг!.. Хювя пяйвя! — произнесла женщина залпом приветствие на пяти языках и привычно продолжала: — Ду ю спик инглиш?.. Парле ву франсе?.. Шпрехен зи дойч?.. Талар ни свенска?.. Пухутеко суомеа?

Все это произносилось заученным тоном, хотя ее черные нагловатые глаза изучающе осматривали визитеров.

Константин Сергеевич вежливо поклонился и с самой обаятельной улыбкой ответил:

— Кроме того, мы говорим по-русски!

— О, — воскликнула дама, вскинув лорнет к глазам, и, снова оглядев обоих, произнесла: — Понимаю, вы наши, русские, надеюсь, вы не из Совдепии?

— Мы из Москвы, — учтиво произнес Константин Сергеевич. — Большие поклонники таланта Ильи Ефимовича и будем весьма признательны, если бы вы разрешили осмотреть дом и мастерскую великого русского художника.

— Мой дом открыт для всех, — холодновато произнесла дама. — Прошу вас.

Вошли в застекленную веранду, сплошь увешанную натюрмортами. Арбузы, дыни, тыквы, огурцы и помидоры, георгины и настурции, кувшины — все это вместе напоминало яркий осенний базар в каком-то южном городе России, если бы изображение не было плоскостным, назойливо ярким, олеографичным; им бы под стать красоваться на вывесках овощных и фруктовых лавок.

— Что это? Ученические работы Ильи Ефимовича? — спросила недоумевающе Ирина.

— Вам нравятся? — требовательным голосом спросила дама и таким тоном, в котором слышалось: "Это не может не нравиться".

— Очень ярко, впечатляюще, — поспешил ответить Константин Сергеевич.

— Спасибо! Это писала я, — сказала дама, жеманно поджимая свои полные дряблые губы. — Папочка верил в мой талант, талант художника, впрочем, он восторгался и моим талантом актрисы.

Ирина онемела. Так это дочь великого Репина! Вера Ильинична. Любимица отца, девчушка в полосатых чулках, уснувшая на крыльце с куклой в руках, ясноглазая девчонка с букетом ромашек, сидящая на плетне.

В памяти возникли многочисленные зарисовки Веры. Верочки, Верушки. Хотелось увидеть в этой даме былые черты детской непосредственности, чистоты.

— А вам, мадам, нравится? — спросила Вера Ильинична Ирину.

— Мастерская Ильи Ефимовича наверху? — спросила Ирина вместо ответа. Врать она не умела, и ей казалось кощунственным лгать в доме великого художника.

— Да, да, наверху, — пробрюзжала дама, и Ирине показался в тоне ее голоса отказ показать мастерскую. Кажется, она не ошиблась.

— Я покажу вам нашу столовую.

Посередине столовой огромный круглый стол, центральная часть которого была обрамлена деревянными шишечками.

Вера Ильинична взялась за шишечку, и центр стола стал вращаться.

— Когда собирались гости, — пояснила она, — все кушанья ставились в центре стола, и каждый, взявшись за шишечку, мог подвинуть к себе выбранное блюдо.

В углу под потолком балкон для музыкантов. Теперь он был завален венками с металлическими лавровыми и дубовыми листьями, цветами; черные и белые ленты с надписями свисали бахромой с перил балкона.

— Эти венки с могилы папочки, — произнесла грустно Вера Ильинична. — Храню их как зеницу ока, как нетленную память о моем бесценном папочке. И, кстати. — сказала она уже деловым тоном, беря с буфета серебряный поднос, — пожертвуйте, пожалуйста, сколько можете на памятник папочке.

Константин Сергеевич и Ирина положили на поднос деньги. Вера Ильинична по-своему оценила щедрость.

— А вот теперь я покажу вам папочкину мастерскую. Пожалуйста наверх.

Пропустила Ирину первой. Константин Сергеевич остановился, чтобы дать дорогу хозяйке, но она предложила ему идти впереди.

— Сразу видно, что вы интеллигентные люди. Понимаете толк в искусстве, — приговаривала она.

Поднявшись на площадку. Ирина вздрогнула. Прямо перед ней большой портрет мужчины с сумасшедшими глазами, разрывающий обеими руками рубашку на груди. На шее на тонкой цепочке болтался крест. "Стреляйте!" — было крупно выведено под портретом. Ирине стало жутко от этих глаз.

А Вера Ильинична, казалось, была довольна произведенным впечатлением. Она откинула на тулью шляпы вуаль, мешавшую ей дышать. Сквозь толстый слой грима выступили капельки пота.

— Это автопортрет моего брата Юрия. Он был тоже талантливым художником. Смотрите, он бросает Совдепии вызов: "Стреляйте!" Впечатляет? — спросила она.

— Как много злобы в нем! — ответила Ирина, передернув плечами.

— Что вы! Иностранцы останавливаются перед картиной в благоговении.

Ирине казалось, что до мастерской художника они так и не доберутся.

Насладившись впечатлением, произведенным портретом, Вера Ильинична открыла наконец дверь.

Мастерская была огромная, во весь этаж, со стеклянным куполом, сплошная стеклянная стена выходила в сад. Перед широким диваном, обитым зеленым плюшем, круглый стол, заваленный альбомами, эскизами, на других столиках вазы с кистями, палитры с засохшими горками красок. На стенах, мольбертах, в подрамниках множество этюдов, рисунков, пейзажей. По углам скульптурные группы. На одном из подрамников большой, в три четверти роста, портрет Максима Горького. Он в голубой косоворотке. Верхняя пуговица на воротнике расстегнута. Большой палец правой руки заложен за крученый поясок. Горький еще молодой, грустно и задумчиво смотрел с портрета голубыми глазами, весь в каких-то голубых брызгах, в голубом тумане, на фоне голубого моря. Все искрилось вокруг него.

— Очень интересный портрет, — сказала Ирина.

— Купите, я его продаю. Его торгуют у меня американцы.

— Сколько вы за него хотите? — загорелся Константин Сергеевич. "Горький должен быть дома, а не в Америке", — подумал он.

— Американцы дают миллион марок. Я хочу два.

Константин Сергеевич помрачнел.

— Мне американцы за один вариант "Гопака" заплатили полмиллиона, — сказала Вера Ильинична, видя смущение гостя. — Но может быть, вас заинтересует рта картина? Она не окончена. Это последняя папочкина работа. Я ее могла бы отдать немножко дешевле. Видите, он уже слабеющей рукой подписал эту картину…

Против окна на противоположной стене в узкой черной раме висело большое полотно, метра два длиной и метр высотой. С обеих сторон на загрунтованный холст вступали плотной стеной людские толпы. Справа — рабочая масса, почти одноликая, едва обозначенная. Много рук. Одни сжаты в кулаки, другие в какой-то нерешительности пытаются сложить пальцы не то в кулак, не то в крестное знамение. Третьи поднесли три сжатых пальца ко лбу. Слева на холст вступала стена полицейских с ружьями в руках, дула которых направлены в сторону рабочих. Стенка на стенку! И чудится, что за пределами рамы на холст будут двигаться с обеих сторон бесконечные вереницы этих двух противоборствующих сил. Расстояние между ними еще большое. Верхняя часть холста не тронута кистью художника. Прописана середина картины, ее нижняя часть. Вытоптанный снег с синими углублениями, и посередине лежит собака, белая, клочкастая, с рыжими пятнами, впалыми боками. Морда собаки с закрытыми глазами обращена в сторону рабочих, а вокруг ее головы снег ярко окрашен кровью. В правом нижнем углу подпись: "И. РЪпин…" "Ять есть, а твердого знака нет", — отметила Ирина.

— Почему собака? — вырвалось у нее. Ирину лихорадило. Кровь густа, по краям покрылась изморозью, а в середине еще живая, ветер рябит ее, она колышется.

Вера Ильинична равнодушно пожала плечами.

— Папочка говорил, что это революция пятого года. А почему собака — это уж его фантазия.

Ирина незаметно дотрагивалась пальцами то до кисточек, то до загрубевших горок красок на палитрах, словно хотела ощутить тепло рук художника. Спустились вниз.

— Мы можем посетить могилу Ильи Ефимовича? — спросил Константин Сергеевич.

— Да, ради бога! Вы увидите, как необходим памятник. Вот я и собираю по крохам деньги.

"Семь лет собираешь. Миллионы получаешь, торгуешь картинами, эскизами направо и налево. И прикидываешься нищей", — с ненавистью подумала Ирина.