– Не может быть!

– Да, да. Он процитировал реплику из «Шести персонажей», где отец говорит, что нельзя допустить, чтобы человек запомнился людям не вполне достойным поступком, совершенным в минуту слабости, если он прожил жизнь порядочнейшего человека[8]. Ну вроде как: нельзя завещать потомкам образ инженера с приспущенными в такую минуту штанами.

– А министр?

– Он не цитировал Пиранделло, потому что не знает, что это за зверь, но общая мысль, запутанная и невнятная, была схожей. И поскольку он является членом той же партии, что и Лупарелло, он позволил себе добавить еще одно слово.

– Какое?

– Осмотрительность.

– При чем тут осмотрительность?

– Я этого не знаю, но слово передаю вам точно.

– Есть новости о вскрытии?

– Пока нет. Паскуано хотел держать его у себя в холодильнике до завтра, я же убедил его сделать вскрытие либо сегодня утром попозже, либо после обеда. Но я не думаю, что от него мы узнаем что-нибудь новое.

– Я тоже не думаю, – закончил разговор комиссар.

Вернувшись к газетам, Монтальбано узнал из них гораздо меньше, чем ему уже было известно о жизни, деятельности и только что приключившейся смерти инженера Лупарелло. Чтение помогло ему всего лишь освежить их в памяти. Продолжатель династии строителей Монтелузы (дед создал проект старого вокзала, отец – Дворца правосудия) юный Сильвио, блестяще защитив диплом в Политехническом в Милане, возвратился в родной город развивать и совершенствовать семейное дело. Ревностный католик, в политике он следовал идеям деда, который был пламенным приверженцем Стурцо[9] (по поводу идей отца, члена фашистских отрядов и участника похода на Рим[10], хранилось приличествующее эпохе молчание), и прошел подготовку в ФУЧИ – организации, объединявшей молодых студентов-католиков, – обеспечив себе на будущее прочные дружеские связи. С этих пор на любой манифестации, годовщине или митинге Сильвио Лупарелло появлялся вместе с влиятельными лицами, но всегда держась чуть-чуть позади, с полуулыбкой, которая должна была означать, что он находится там по собственному желанию, а не по партийной разнорядке. Побуждаемый несколько раз выдвинуть свою кандидатуру на выборах, политических ли, административных ли, он каждый раз уклонялся, мотивируя свой отказ причинами самого возвышенного свойства, каковые немедленно доводились до сведения общественности: он ссылался на те истинно католические добродетели, к которым принадлежали смирение и стремление служить, оставаясь в тени и храня молчание. И он служил, оставаясь в тени и храня молчание почти двадцать лет, пока в один прекрасный день, вооружившись тем, что он высмотрел в этой тени своими рысьими глазами, не обзавелся, в свою очередь, лакеями, главным из которых стал депутат Кузумано. Затем он одел в ливрею сенатора Портолано и депутата Трикоми (газеты, однако, именовали их «верными друзьями» и «преданными последователями»[11]). Вскорости вся партийная фракция в Монтелузе и провинции перешла в его руки, равно как и восемьдесят процентов всех подрядов, государственных и частных. Даже и самое землетрясение, вызванное отдельными миланскими судьями и внесшее замешательство в политические круги, пятьдесят лет находившиеся у власти, его не коснулось: более того, всегда державшийся на заднем плане, теперь он мог выйти из тени, выставить себя в подобающем свете, метать громы и молнии против соратников по партии[12]. В течение года или даже несколько ранее он сделался – в качестве провозвестника обновления и при единодушном одобрении членов – секретарем провинциальной фракции: к несчастью, между триумфальным избранием его на этот пост и смертью прошло всего три дня. И газета сокрушалась, что деятелю, обладавшему столь высокими и безупречными качествами, злой рок не отпустил достаточно времени, чтобы возвратить партии былое величие. В некрологах обе газеты согласно вспоминали о большой щедрости, душевном благородстве, о готовности протянуть руку в любой трудной ситуации друзьям и недругам без различия сторон. Озноб пробрал Монтальбано, когда он вспомнил об одном репортаже, который видел в прошлом году по местному телевидению. Инженер открывал небольшой детский дом в Бельфи, местечке, откуда был родом его дед, и в честь деда же названный: десятка два ребятишек, одинаково одетых, исполняли перед инженером благодарственную песенку, которую тот слушал с чувством. Слова этой песенки навсегда врезались в память комиссара: «Инженеру Лупарелло преданы мы беспредельно».

Газеты не только обходили молчанием обстоятельства смерти инженера, они ни словом не обмолвились и о годами уже распространявшихся слухах касательно делишек гораздо менее приглядных, в коих инженер был замешан. Говорили о торгах по распределению подрядов с предрешенным исходом, о миллиардных взятках, о давлении, доходившем до шантажа. И всегда в этих случаях всплывало имя адвоката Риццо, бывшего у инженера сначала на посылках, позже превратившегося в доверенное лицо, а еще позже – в альтер эго Лупарелло. Но слухи – не более чем ветер. Поговаривали также, что Риццо был связующим звеном между инженером и мафией, и именно в этой связи комиссар имел в прошлом возможность тайком заглянуть в один рапорт для служебного пользования, где речь шла о вывозе валюты и отмывании денег. Подозрения, конечно, и ничего более, потому что этим подозрениям никак не удавалось конкретизироваться: все запросы о разрешении завести дело затерялись в недрах того самого Дворца правосудия, который отец инженера спроектировал и построил.

В обед он позвонил в оперативный отряд Монтелузы и попросил к телефону инспектора Феррару. Это была дочь его одноклассника, женившегося еще совсем мальчишкой, девушка приятная и остроумная, которая, кто ее знает почему, иногда с ним заигрывала.

– Анна? Ты мне нужна.

– Быть того не может!

– У тебя будет свободное время после обеда?

– Я найду, комиссар. Всегда в твоем распоряжении, днем и ночью. Приказывай, или, если угодно, повелевай.

– Тогда я подъеду к тебе домой часам к трем.

– Я вне себя от радости.

– Да, послушай, Анна: оденься так, чтоб походить на женщину.

– Туфли на шпильке и на бедре разрез?

– Я просто хотел сказать, чтоб ты сняла форму.

Он посигналил два раза, и Анна показалась в дверях, точно вовремя, в блузке и юбке. Она не стала задавать вопросов, ограничилась тем, что поцеловала Монтальбано в щеку. Заговорила только тогда, когда машина повернула на первую из трех тропинок, ведущих от шоссе к выпасу.

– Если собираешься заняться со мной любовью, вези меня к себе домой, а то мне здесь не очень нравится.

На выпас стояли всего два-три автомобиля, но их пассажиры явно не принадлежали к числу ночных посетителей Джедже Гулотты. Это были студенты и студентки, обывательские парочки, у которых не нашлось другого места. Монтальбано доехал до самого конца тропинки и затормозил, когда передние колеса уже забуксовали в песке. Большие кусты, рядом с которыми был найден БМВ инженера, остались слева. Тропинка проходила в стороне от них.

– Это место, где его обнаружили? – спросила Анна.

– Да.

– Что ты ищешь?

– Сам не знаю. Давай выйдем.

Они направились к полосе прибоя, Монтальбано взял девушку за талию и прижал к себе, а она с улыбкой склонила голову на его плечо. Она понимала теперь, почему ее пригласил комиссар, это все было инсценировкой: вдвоем они казались обыкновенными влюбленными или любовниками, которые нашли на выпасе возможность уединиться. Похожие на все другие пары, они не возбуждали любопытства.