Ирине Георгиевне претил душевный подлог. Она предупредила выздоравливающего Бердышева: к нему могут обратиться с такого рода просьбой, исходящей якобы от всего коллектива. Он не должен подписывать никаких заявлений с ссылкой «будучи в нетрезвом состоянии...».
О своем разговоре с управляющим она никому, кроме Николая Павловича, не рассказала. Поняв, что с ней не сговориться, управляющий пытался взвалить бремя лжи на кого-то другого. Попытка состряпать фальшивку получила огласку, и радетеля «интересов коллектива» сняли с работы.
Может быть, управляющий усидел бы в кресле, но разговор в больничной палате, затеянный парламентером из Строймеханизации, вызвал у Бердышева сердечный приступ и ухудшил состояние больного.
Позже узнали, что Ирина Георгиевна просила Бердышева не соглашаться на самооговор, и она стала замечать сердитые взгляды.
Один несчастный случай на производстве автоматически лишает премии группу работников, хотя иные из них никакого отношения к происшествию не имеют.
— А во всем виновата цифра, — подвел итог Пасечник. — Все мы помним, что социализм — это учет. Было бы меньше ошибок и просчетов, если бы мы, хозяйственные начальники, не ленились считать, пересчитывать на бухгалтерских счетах, арифмометрах, электронно-вычислительных машинах. Насчет чего Маяковский сказал — «пресволочнейшая штуковина»?
— Про поэзию, — подсказал Маркаров. — Существует, и ни в зуб ногой.
— Статистика — такая же пресволочнейшая штуковина. Тоже существует, и ни в зуб ногой. Статистика может принести великую пользу, но, если ее неумело анализировать, а тем более подтасовывать, она может и сильно напакостить, ввести в заблуждение. За ее щитом удобно прятать показуху.
— В Приангарске на днях сдали новый дом, — рассказала Ирина Георгиевна. — Признать работу хорошей ни у кого язык не повернулся. В акте написали «удовлетворительно» и приложили длинный список недоделок. Спрашивается, кого же этот дом удовлетворил? Только не жильцов! Почему же не поставили оценку «неудовлетворительно»? Строймеханизация провалила бы план... Лентяю-оболтусу не ставят в школе двойку или не оставляют на второй год, чтобы не ухудшить общие статистические данные. Но разве успеваемость учеников может стать показателем соревнования между школами? Где гарантия, что учителя не будут завышать оценки?
Нонна не только заинтересованно слушала Ирину Георгиевну, но и сама привела пример вредоносной цифири: ее старую тетку, сестру матери, не хотели брать в больницу, потому что на скорое выздоровление рассчитывать не приходилось, а в нашем здравоохранении, оказывается, завелись цифры-паразиты: пытаются снизить число койко-дней, которые проводит в больнице среднеарифметический больной, снизить число смертных случаев, а потому так неохотно берут тяжелобольных стариков.
— Цифра-канцеляристка, — продолжила Нонна, — берется командовать и в нашем кинематографе. Иной режиссер больше всего озабочен тем, чтобы сократить число съемочных дней, число репетиций и сэкономить пленку. А при этом иногда безвозвратно экономится и режиссерский и актерский талант...
Вечерняя беседа за ужином становилась все оживленнее. Каждая новая тема принималась близко к сердцу, и Ирина Георгиевна умело гасила слишком горячие споры.
Маркаров пожалел, что не захватил с собой гитару. Но и без гитары Нонна понравилась Пасечникам. Ее сердечно приняли, ухаживали за ней, наперебой угощали.
Нонна осторожно взглянула на часы, наклонилась к Мартику.
— Нам пора, — тихо сказала она. — Вера Артемьевна просила позже одиннадцати в гостиницу не приходить.
Маркаров встал, дождался паузы и тоном вышколенного дипломата провозгласил:
— Ужин прошел в обстановке взаимного доверия и в духе откровенности. Была достигнута договоренность о том, что обмен мнениями по вопросам, представляющим взаимный интерес, будет продолжен.
Уже выходя из столовой, Нонна остановилась перед висевшей на стене фотографией: голова к голове были сфотографированы миловидная блондинка, чем-то напоминавшая Пасечника, и черноволосый старший лейтенант.
— Это наши дети, — сказала Ирина Георгиевна. И, заметив в глазах Нонны невысказанный вопрос, разъяснила: — Да, наши! Мой Никита женат на Кате Пасечник. Он как в воду глядел, когда сказал мне когда-то: «Давай, мама, выйдем замуж». Они уже не первый год в Польше, он там служит. Недавно, пишут, ездили в Варшаву, на могилу Катиной мамы...
— В каком направлении двигаетесь? — спросил Пасечник.
Маркаров замялся, а Нонна сказала откровенно:
— Нам в гостиницу.
— Я вас подброшу. «Жигуленок» у подъезда.
— А ты не перебрал?
— Снова техника безопасности, — шумно вздохнул Пасечник. — Ты же знаешь, Ириночка, под хмельком я езжу аккуратней, чем трезвый. Да и кто посмеет меня остановить, проверить?..
26
В наступательных боях старшему сержанту Матвею Михеевичу Морозову не раз доводилось входить в города, поселки, селения с первой горсткой разведчиков, с первым взводом — саперы разминировали стежки-дорожки для пехоты. Из домов, землянок, погребов, подземелий выбегали жители, бросались разведчикам навстречу, с любовью вглядывались в их закопченные, запыленные лица, в радостном смятении обнимали, плакали, жали руки, совали цветы, кидали цветы под ноги, старики снимали шапки, старухи осеняли освободителей крестным знамением.
Говорили на разных языках, говорили, опережая друг друга, какие-то бессвязные, ласковые слова, которые можно услышать только от близких людей после долгой горькой разлуки.
Люди, вырванные из рабства, встречали рядовых бойцов, как легендарных героев, их одаривали святой благодарностью, адресованной всей армии-освободительнице, которую они в те минуты олицетворяли.
Задымленным январским днем старший сержант Морозов ходил по Варшаве, обугленной, разрушенной, превращенной в сплошную каменоломню и кладбище. Даже скудные цветы из шклярни, какие преподнесла саперу старая полька, пахли пороховой гарью и чадом. Он долго не решался выбросить букетик, нес вместе с миноискателем.
Спустя восемь лет вернулся он в Варшаву и в первое же воскресенье отправился на прогулку по городу. Блуждал по тем самым улицам, какими шел в памятный окровавленный день, и нашел, нашел нетронутыми, даже подновленными, сделанные его рукой или другими саперами надписи на стенах домов, нацарапанные штыком на штукатурке, намалеванные смолой: «Мин нет. Старший сержант М. Морозов»». Или: «Разминировано. Иду на Берлин. Старшина Василий Громов». Бессмертные автографы советских саперов! Значит, поляки, взрослые и дети, запомнили имена незнакомых солдат, даже знали его, Матвея Михеича, почерк...
Мощные экскаваторы и бульдозеры тяжело ворочались в котловане десятиметровой глубины. Плотной толпой окружали любопытные котлован, а самые любопытные подходили так близко к краю обрыва, что земля осыпалась из-под ног. Пришлось сколотить вокруг забор. Теперь зеваки толпились у раскрытых настежь ворот — больше наблюдать неоткуда. Но из ворот непрерывной чередой, в затылок друг другу, подымались по крутому склону самосвалы, груженные землей, и вахтеры покрикивали на глазеющих у въезда, как бы кто не угодил под колеса. Варшавяне послали делегацию к начальнику строительства с просьбой — не отгораживаться забором от тех, кто наблюдает за работой невиданных машин.
Тогда газеты писали о слиянии Волги и Дона, интерес к русским землеройным машинам был велик. Перед делегацией извинились. Но так как забор поставили безопасности ради и убрать его неразумно — вдоль забора соорудили специальную дощатую галерею для зрителей, наподобие антресолей. Тысячи варшавян и провинциалов ежедневно стояли на галерее.
Однажды Михеич из любопытства проторчал на тех антресолях весь обеденный перерыв. Пестрая публика собиралась, чтобы поглазеть на работу русских! Мастеровой — закопченное лицо, лоснящийся от металлической пыли пиджак, кепка в масляный пятнах, сажа в морщинках лица; портной с наперстком на пальце, волосы расчесаны на прямой пробор и выглажены словно утюгом; прибегали в обеденный перерыв молоденькие продавщицы из ближних магазинов; подолгу стояли (торопясь на пригородный поезд и все-таки не трогаясь с места, пропуская одну за другой громыхающие электрички) солидные отцы семейств, дачники с кульками и пакетами; стояли ксендзы и жолнежи, крестьянки в пестрых домотканых юбках и одетые с иголочки пожилые паны в старомодных котелках, с обязательным галстуком-бабочкой и с тростью — что-то опереточное было в их внешности...