В доме Шиндлеров и родителей эти письма заменяли газеты. И как всякие газеты, они при внимательном чтении могут сообщать не только о событиях, но и о своем издателе.
А событий было много в ту пору. События были бурными.
И например, очередной, датированный 22 февраля 1853 года обзор важнейших европейских событий для «Нью-Йорк дейли трибюн», человек иного склада, масштаба, судьбы — постоянный лондонский корреспондент этой газеты Карл Маркс начал так [39].
«Телеграф сообщает следующие новости из Штульвейсенбурга:
«18 сего месяца в 1 час дня на гулявшего вдоль венской крепостной стены австрийского императора Франца-Иосифа стремительно напал венгерский портной-подмастерье по имени Ласло Либени, бывший гусар из Вены, и нанес ему удар кинжалом. Удар был парирован адъютантом, графом О'Доннеллем. Франц-Иосиф ранен ниже затылка. Венгр, которому 21 год, был повержен на землю ударом сабли адъютанта и немедленно арестован».
«…В Венгрии, — продолжал Маркс, — только что раскрыт очень широкий заговор с целью свержения австрийского господства.
«Wiener Zeitung» публикует несколько приговоров военного суда по делу 39 лиц, которые обвинялись главным образом в том, что они состояли в заговоре с Кошутом и Рущаком из Гамбурга.
Немедленно после подавления революционного восстания в Милане Радецкий издал приказы о прекращении всякого сообщения с Пьемонтом и Швейцарией…
…Миланское восстание замечательно, как симптом приближающегося революционного кризиса на всем Европейском континенте. Оно достойно восхищения как героический акт горстки пролетариев, которые, будучи вооружены лишь ножами, отважились напасть на такую твердыню, как гарнизон и расквартированная вокруг армия в 40 тысяч лучших солдат Европы, в то время как итальянские сыны Мамоны предавались пляскам, пению и пиршествам среди крови и слез своей униженной и растерзанной нации. Но в качестве исхода вечных заговоров Мадзини, его напыщенных воззваний, его высокомерных декламаций против французского народа, это восстание является весьма жалким по своим результатам. Будем, однако, надеяться, что этим revolutions improvisees [40], как называют их французы, отныне положен конец. Слыхал ли кто когда-нибудь, чтобы великие импровизаторы были также великими поэтами? В политике дело обстоит так же, как в поэзии. Революции никогда не делаются по приказу. После страшного опыта 1848 и 1849 гг., для того чтобы вызвать национальную революцию, требуется нечто большее, чем бумажные призывы находящихся вдали вождей… [41]
Что революция побеждает даже тогда, когда она терпит поражение, видно лучше всего по тому страху, который миланская echauffouree [42] возбудила среди континентальных властителей, поразив их в самое сердце…
…В первую минуту тревога была так велика, что в Берлине было арестовано около двадцати жителей, и единственной причиной ареста явилось «глубокое впечатление» от миланских событий… В Вене аресты и домашние обыски сделались повседневным явлением. Между Россией, Пруссией и Австрией немедленно начались переговоры о том, чтобы заявить английскому правительству совместный протест по поводу политических эмигрантов. Как слабы, как бессильны так называемые европейские «силы»! Они чувствуют, что все троны Европы сотрясаются до самого основания при первых же предвестниках революционного землетрясения. Окруженные своими армиями, виселицами, тюрьмами, они содрогаются перед тем, что сами же называют «разрушительными поползновениями немногих подкупленных злоумышленников».
«Спокойствие восстановлено». Да, это так. То зловещее, страшное спокойствие, которое наступает между первой вспышкой бури и ее повторным мощным ударом…»
Так писал человек, каждой своей клеточкой ощущавший поступь истории.
Статья Маркса увидела свет в номере «Нью-Йорк дейли трибюн» от 8 марта 1853 года.
…В мартовские дни этого года вольнослушатель Венского университета каноник отшельнического ордена святого Августина Грегор Мендель корпел над микроскопом в лаборатории Унгера, одного из первых цитологов мира. Он учился окрашивать препараты.
Впрочем, занятия на кафедре Унгера одними препаратами не ограничивались. Профессор увлекся проблемами не микроскопического плана — движущими силами эволюции. Ролью внешних влияний на изменчивость растений. (Кстати, он установил в своих экспериментах, что изменение солевого состава почвы само по себе не порождает новых видов растений.) Он пытался очертить путь развития жизни от примитивных существ до человека и опубликовал в либеральной «Wiener Zeitung» — в «Венской газете» — семнадцать «Ботанических писем».
Тотчас на Унгера набросился «аки лев рыкающий» Себастьян Бруннер, издатель «Wiener Kirchenzeitung» — «Венской церковной газеты».
«Человек, который открыто отрицает Творение и Творца, и самого Бога в его Триедином Существе, никогда не может быть избран деканом», — писал Бруннер в одной из статей. Это можно было бы оценить всего лишь как мнение по частному вопросу, но позднее патер Бруннер заговорил резче:
«Стоит только удивляться, если газеты приветствуют сегодняшний материализм, если газеты провозглашают человека каким-то возвысившимся орангутангом, а орангутанга каким-то ухудшенным человеческим существом и, следовательно, превращают землю в гигантский зоосад, а государства в укротителей, и если, с другой стороны, профессора так называемого «католического» университета строят свои лекции на настоящих скотских теориях и на протяжении многих лет наставляют молодых людей во взглядах на природу и на мир так, будто их собственные воззрения происходят от фармазонов, кои проповедовали перед французской революцией…»
Сию тираду, как и многие прочие, преподобный Бруннер завершал словами, которые целомудренная цензура заменяла в тексте многоточиями.
Вот в чьей лаборатории окрашивал препараты преподобный каноник Мендель. Окрашивал и раздумывал над тем, за какие занятия ему стоит платить в последнем — четвертом его семестре, ибо был предупрежден прелатом Наппом о необходимости в июле 1853 года вернуться в монастырь. Семестры были неравные. Осенне-зимний длился с октября до конца марта (до пасхальных каникул). Весенне-летний — с апреля по июль. Мендель снова записался на занятия по физике — только уже на другой цикл — «Основы конструирования и применения физических приборов и высшая математическая физика». Затем снова зоология у Кнера, палеонтология у Цекели и энтомология у Коллара.
Профессор Коллар, мягкий и доброжелательный руководитель зоологического отделения Академии наук и энтомологического кабинета дворцового музея, был силезцем, земляком. Несколько месяцев назад, когда Мендель заглянул в его владения — он время от времени бродил по разным лабораториям, вынюхивая, где, что да как, — Коллар разговорился с молодым священником и по говору сразу опознал земляка. Как не опознать, если силезец до гроба обязательно будет выговаривать «п» и «т» так, словно это не краткие взрывные звуки, а шипящие!… И, говоря по правде, Мендель давно уже бесплатно занимался в колларовой лаборатории, возился с жуками, учился определять их. (Как не проникнуться Коллару симпатией к тому, кого заинтересовали его жуки!) Нет, право, у Менделя не только не исчезла, а наоборот, обострилась примеченная еще Баумгартнером и Доплером склонность все ощупывать собственноручно в этом мире науки. Прекрасная склонность!…
И все-таки как мало говорят нам немногие уцелевшие его письма и документы!… Ведь до Вены, с того момента, как он запродал душу и тело церковной корпорации, большая часть его времени уходила на богословие, на церковное право, на древние языки, на молитвы и мессы. Конечно, был сад, превосходная монастырская библиотека и курс плодоводства и виноградарства. Но без истинной исследовательской школы это могло быть только дилетантством — пусть самого высокого уровня, но дилетантством. Дилетантство было удостоверено, проштемпелевано провалом на экзаменах, и доброжелатель Баумгартнер написал о необходимости «надлежащего руководства», и вот он — университетский вольнослушатель, для которого не существует официальной программы. Он предоставлен самому себе, он как бы брошен в реку, из которой должен выплыть сам. И «куда нам плыть» — он выбирает с удивительно профессиональной точностью.