Но все эти милые примеры влияния балерины на своих современников, конечно же, заслоняются вещами куда более существенными. «Марию Тальони, – писал один из русских критиков, – нельзя называть танцовщицей: это – художница, это – поэт в самом обширном значении этого слова. Появление Тальони на нашей сцене принесло невероятную пользу всему нашему балету, и в особенности нашим молодым танцовщицам».

Одна возможность видеть Тальони на сцене являлась хорошим уроком для профессионалов. К ней приезжали танцоры из московского Большого театра. Заниматься же у нее в классе, который она стала вести в Петербурге, было выше всякой школы. В Петербурге ученицей Тальони среди других стала замечательная русская танцовщица Елена Андреянова. Занятия с великой балериной развили в ней романтическую сторону ее дарования. Это помогло балерине блестяще исполнить главную партию в балете Адана, поставленном в 1842 году в Петербурге. Андреянова стала первой русской Жизелью.

Влияние Тальони выразилось и в страстном, возникшем вдруг увлечении петербуржцев самых разных слоев населения танцами. Всем захотелось красиво двигаться, иметь такие же изящные манеры, как у той, имя которой не сходило с уст. Вероятно, эта аура всеобщего оживления, восторга и теплоты, с которыми говорили о ней, влияла на Тальони. У нее было хорошее расположение духа. Она и сама могла бы уличить себя в неожиданных поступках. Взяла вдруг и сочинила музыку для гавота, изданную под названием «Тальонигавот». На одном из балов его исполнили 120 девочек в розовых платьях под личным руководством артистки. Но «Тальони-гавот» танцевали и в более скромных апартаментах. Его танцевали везде и повсюду. Достаточно сказать, что газеты сообщали «совершенно невероятное известие о том, что ноты выдержали в России за три месяца двадцать два издания».

Вероятно, правы были те, кто считал, что Тальони «принадлежала более области художеств, чем театральным подмосткам. Она образовывала вкус нашей публики, приучала ее к изящному, научила ее чувствовать истинную грацию».

В своих воспоминаниях дочь известного артиста Брянского Головачева-Панаева пишет о посещении Тальони театрального училища в Петербурге:

«Она была очень некрасива, худенькая-прехуденькая, с маленьким желтым лицом в мелких морщинках. Я краснела за воспитанниц, которые после танцев окружали Тальони и, придавая своему голосу умильное выражение, говорили ей: „Какая ты рожа, какая ты сморщенная!“ Тальони, воображая, что ей говорят комплименты, кивала им с улыбкой и отвечала: „Спасибо, мои детки!“ Эта юная жестокость, по счастью, так и не обнаруженная балериной, с лихвой окупалась такой любовью поклонников, что порой невозможно отличить правду от небывальщины. Какой-то купец выпросил разрешение сделать ободья колес экипажа балерины из чистого серебра. Группа офицеров выкупила балетные туфельки Тальони, полила их соусом и, разрезав на куски, поужинала ими. Подобным курьезам потеряли счет, как и богатым подношениям, драгоценностям, из которых за „петербургскую пятилетку“, наверное, можно было составить коллекцию.

Петербургские гонорары балерины превышали парижские. Кроме того, в контракте она оговаривала не один бенефис в год, что вообще не практиковалось. На бенефисные спектакли артист мог сам назначить цену на билеты и имел всю выручку сполна. Это делало для Тальони подобные мероприятия суперприбыльными. Вероятно, поэтому, избалованная ими, она не смогла договориться с директором московских театров Загоскиным, хотя очень хотела увидеть древнюю русскую столицу и выступить там.

С нескрываемым осуждением потерявших голову «тальонистов» один из современников писал: «Надо было видеть, как так называемые россияне спешили закладывать последнее свое скудное имение, чтобы только иметь счастье принести свои деньги на бенефис Тальони… Так называемый порядочный человек, встречаясь с подобным себе, стыдился, если он пропустил какое-нибудь представление…»

Магия таланта. Что можно с ней поделать! Она увлекает человека вне зависимости от его звания и положения. В журнале «Русская Старина» за 1888 год приведен рассказ внучки известного писателя и миссионера архимандрита Иакинфа Бичурина, которая рассказывает, как, несмотря на свой сан, дед с большим риском для репутации приехал в театр, спрятался в закрытой ложе, чтобы увидеть Тальони в балете «Дева Дуная».

Последнее выступление балерины в Петербурге состоялось 1 марта 1842 года. Ее вызывали 18 раз. По окончании спектакля она обратилась к зрителям со словами о том, что в стране с нещадными морозами ей всегда было тепло.

С Россией Тальони действительно связывали крепкие узы: она выдала свою дочь за князя А.В. Трубецкого. Во время же петербургских гастролей произошла ее встреча с двоюродными сестрами и братьями. Это были дети родной тети балерины, вышедшей замуж за русского генерала.

В середине марта того же года «Ведомости Санкт-Петербургской полиции» объявляли: «По случаю скорого отъезда г-жи Тальони продаются у нее мебель, бронза, столовые и чайные сервизы, кухонная посуда и пр.» А позже «Северная пчела» сообщила, что в квартире балерины собралась лучшая публика, и все вещи были раскуплены. Каждый хотел иметь память о восхитительной артистке, и многие «слезно просили пару башмачков артистки за какую угодно цену».

Император Николай I распорядился поставить в царской ложе бронзовую фигурку Тальони. Петербургский театрал Р. Зотов в своих воспоминаниях писал: «Она уехала и оставила после себя такую пустоту, которая ужаснула».

И все-таки дело шло к закату. Появлялись имена, которые молодые балетоманы произносили с восхищением. До Тальони все чаще долетало: Фанни Черрито…

18 марта 1840 года в Королевском театре яблоку негде было упасть. В этот вечер две балерины – Тальони и Черрито – должны были танцевать одна вслед другой. Инициатором этой своеобразной дуэли выступила сама «божественная Мария». Опыт решил помериться силами с молодостью. В зале стояло напряжение, как перед началом боевых действий. Старики были за Тальони, молодежь – за Черрито.

Тальони еще раз продемонстрировала то совершенство, которое стало для нее нормой. А молодая, грациозная соперница, сначала сникнувшая под впечатлением увиденного, в конце концов, махнув на все рукой, танцевала взахлеб, как в последний раз, дав выход природному азарту. Зал замер… В сущности, это была дуэль двух стилей: благородства, чистоты классики и той эффектности движений в танце, которые олицетворяла темпераментная итальянка.

…Минутная пауза, и зал взорвался. С одной стороны кричали: «Черрито! Черрито! Долой Тальони!» С другой неслось не менее громкое: «Тальони! Тальони! Долой Черрито!» В этот момент среди неистовствовавшего зала не оказалось главного судьи – Времени, которое последним выносит свой вердикт, и его трудно обжаловать. Время оставило победу за Тальони.

Земным богам достается не менее горькая чаша, чем простым смертным. И Тальони пришлось испить ее до дна. Она поддалась на уговоры неугомонного отца, который настаивал на реванше. Тот придумал номер, смысл которого заключался в танце Марии на стебельках цветов. Разумеется, розы, анемоны, тюльпаны были закреплены на упругой пружине, за прочность которой можно было поручиться. Но здесь в хореографию вплелся избыток трюкачества. Номер, показанный в Лондоне, успеха не имел.

Раздраженная Мария поспешила перебраться в Италию и тут в миланском театре Ла Скала продолжала борьбу за пальму первенства среди балетных прим. Как горько заметил один критик, «Тальони забыла, что для танцовщицы существует только одно время года – весна, и очень редко удается ей захватить еще небольшую часть лета».

В театральных календарях Парижа отмечены две даты последних появлений Тальони на публике – 1840 и 1844 годы. Но «бывшая воздушная „Тень“ была действительно только тенью прежней легкокрылой танцовщицы».

В 1870-х годах Тальони поселилась в Лондоне, давая уроки в аристократической среде. В частности, она учила танцевать сына королевы Виктории принца Уэльского. Считала ли она это делом престижным или все-таки вынужденным? Известно только, что к концу жизни от ее крупного состояния ничего не осталось, и она вынуждена была считать каждый грош – теперь уже из-за насущной необходимости.