В один из весенних дней в тюрьме появился Лев Львович Никифоров. Его должны были судить вместе с романовцами, хотя все безусловно знали, что полиция схватила Никифорова («Взяли в плен», — шутили ссыльные) еще в самом начале протеста, до выстрела в солдат.

Следствие шло ускоренным порядком. 25 марта 1904 года следователь Шведов представил протоколы допросов. Стало известно, что на суде будет фигурировать сто восемь свидетелей: солдаты гарнизона, полицейские, купец Кондаков, домохозяин Романов, лавочник Сюткин (у него ссыльные делали закупки продуктов в канун протеста) и ряд других лиц.

Принимали свои меры и романовцы. Им удалось установить связь с революционными организациями в России. О предстоящем процессе заговорили подпольная печать и легальные газеты прогрессивного направления. Митинги в защиту участников протеста проходили не только в крупных городах России, но и за границей. На средства, собранные среди рабочих и интеллигенции, сочувствовавших революции, были приглашены два крупных адвоката: Зарудный и Бернштам. Они долго отказывались от всякого гонорара.

В июле начались заседания Якутского окружного суда. Его председатель Будзевич и прокурор Гречин, по мнению адвокатов, вели дело бездарно. Свидетели обвинения путались, противоречили друг другу и проваливались на каждом шагу. Романовцы выступали дружно, смело. Сказалась большая работа, проведенная большевистской группой перед началом процесса. Подсудимые, которых неоднократно перебивал председатель суда, говорили о произволе властей, о кутайсовских циркулярах, разоблачали политику царизма. Единственно, чего боялись подсудимые на этом процессе, это предстоящего выступления Курнатовского. Виктор Константинович обещал подчиниться общему решению и не говорить, что это он стрелял в солдат Кириллова и Глушкова. Но на суде он заколебался. Произошло это после того, как председательствующий Будзевич, обосновывая привлечение виновных к ответственности, замогильным голосом перечислил 13, 263, 266 и 268-ю статьи Уложения о наказаниях. Эти статьи вели прямым путем на виселицу или к пожизненной каторге, или, наконец, при смягчающих вину обстоятельствах — к двенадцати годам каторги для каждого подсудимого. И когда прокурор Гречин закончил свою длинную обвинительную речь, в которой, вопреки истине и опираясь на показания провалившихся лжесвидетелей, утверждал, что романовцы вели перестрелку с гарнизоном во время всей осады, Курчатовский попросил последнее слово, твердо решив заявить, что солдат убил он.

— Во имя той правды, к которой так легкомысленно относится господин прокурор, — начал он, — я заявляю, что выстрелов было только два, что убийство солдат, в которых мы видим тех же рабочих и крестьян в мундирах, не могло входить в задачи нашего протеста и не находится в какой-нибудь связи с его целью, что эти выстрелы…

Все подсудимые затаив дыхание с ужасом смотрели на него. Побледнели и адвокаты. Еще два-три слова, и он пойдет на эшафот. Но Курнатовского спас сам председатель суда Будзевич. Слова Виктора Константиновича о «рабочих и крестьянах в мундирах» привели его в ярость и, стуча кулаком по столу, Будзевич крикнул:

— Лишаю слова! Подсудимый Курнатовский, я лишаю вас слова! Суд не место для политических речей!

Все облегченно вздохнули.

Наконец наступил день оглашения приговора. Пятьдесят пять романовцев были приговорены к ссылке в каторжные работы на двенадцать лет. Никифоров, арестованный до убийства солдат, приговорен к отбыванию наказания в арестантских ротах. В отношении потомственных дворян — Курнатовского, Никифорова, Костюшко-Валюжанича, Бодневского — суд направил приговор «на благоусмотрение его императорского величества». Царь быстро утвердил приговор: для него эти четверо были изменниками своему сословию и тем более заслуживали суровой кары.

К удивлению осужденных, среди судей нашелся честный человек. К приговору Якутского окружного суда было приложено частное мнение члена суда Соколова, который назвал решение своих коллег жестоким, необоснованным и неправомерным.

— Это замечательно! — воскликнул Курнатовский, покидая зал суда. — Даже среди верных слуг самодержавия теперь встречаются вольномыслящие. Это один из признаков разложения царизма, приближения революционной бури, которая сметет самодержавие…

Он оказался прав. Этой бури ждать оставалось уже недолго.

А Чаплин? Его выступление на суде было коротким и крайне сдержанным. Во всяком случае, в отличие от других свидетелей он старался соблюсти хотя бы видимость правдоподобия, но в то же время старался и обелить себя в глазах русского общества. После оглашения приговора вице-губернатор вышел из зала суда бледный, видимо глубоко потрясенный, никому не глядя в глаза. С каждым днем Чаплин становился все более мрачным и замкнутым. Вскоре врачи обнаружили, что у него вспыхнул застарелый туберкулез. Умирая, Чаплин сказал матери:

— Я единственный виновник романовской истории. На моей совести и смерть солдат и смерть Матлахова… Если ты хочешь и чем-нибудь можешь смягчить последствия совершенного мною зла и по-настоящему будешь чтить мою память, ты должна сделать все возможное, чтобы облегчить участь людей, пошедших на каторгу по этому процессу.

Губернатор Булатов, узнав о предсмертных словах Чаплина, в откровенной беседе с полицмейстером Березкиным заявил:

— Этот идиот мог получить орден Станислава, если бы в первый день бунта послал воинскую команду и сжег логово вместе с мятежниками. Похоже на то, что он стал им сочувствовать; тогда ему после смерти одна дорога — в ад…

24 августа (4 сентября по новому стилю) 1904 года жители Якутска провожали романовцев, которых отправляли на каторгу. В толпе провожавших было много рабочих местных лесопилок и винокуренного завода: русские и якуты. Пришли сюда и ссыльные и вольные. На берегу Лены, пока ждали посадки, пели революционные песни. Когда пароход отваливал от берега, раздались возгласы:

— Долой самодержавие!

— До встречи на баррикадах!

— Вечная память Матлахову!

— Вечная память героям, погибшим в якутской бойне восемьдесят девятого года!

Такие же проводы устроили им в семи верстах от Якутска — здесь останавливались, потому что баржу взял на буксир другой пароход. В пути на многих пристанях их встречали местные жители и ссыльные, передавали продукты, одежду, теплое белье…

За Усть-Кутом Лена обмелела настолько, что пароход не мог дальше идти, и всю партию пересадили в лодки. Их тянули лошади, которых гнали по берегу. От Якутска до каторжной тюрьмы предстояло сделать около трех тысяч верст. У селения Жиганово ссыльных свели на берег — дальше они должны были ехать на телегах. В последние дни Курнатовский с тревогой наблюдал за Бодневским. Того точно подменили. Пока плыли на барже, он был неестественно весел, часто прикладывался к бутылке с вином, добытым по пути. За Жигановом пытался бежать, но неудачно. После провалившегося побега Бодневский ни с кем не разговаривал, впал в мрачную апатию. Гордая душа этого человека, словно крылатая птица, не хотела примириться с клеткой, которую ей готовили тюремщики. В селе Хоготе, где партия расположилась на отдых, Владимир Петрович вышел из избы. Через несколько секунд раздался выстрел. Все бросились на улицу. Бодневский лежал, раскинув руки. Неподалеку в траве нашли браунинг, который он тайно хранил со времен Романовки.

Конвойные предложили ссыльным немедленно двигаться дальше. Курнатовский подошел к жандармскому офицеру и заявил, что пока Бодневского не похоронят, никто из ссыльных дальше не тронется. Офицер не спорил. Он приказал солдатам сколотить гроб.

Странно выглядели эти похороны. За гробом Бодневского шли пятьдесят четыре человека, окруженные конвойными. Солдаты сняли фуражки. Лица у них были мрачные, сосредоточенные. Поодаль шел офицер. Осужденные пели революционные песни. Кое-кто из солдат, осторожно поглядывая на офицера, тихонько подпевал. Вскоре на маленьком сельском кладбище между старообрядческими крестами вырос холмик, на котором лежал большой венок из веток сибирской ели, перевязанный красной лентой с надписью: «Здесь покоится революционер, который предпочел смерть жизни в неволе…»