Однажды матушка за уроком так сердилась на меня, так кричала и стучала кулаком, столько раз принималась за трепку и колотушки, что я вконец разобиделась и замолчала. Матушка не могла вытянуть из меня ни слова. Тогда, взбешенная, она вскочила со своего места. Не знаю, что сделала бы она со мной, но в эту минуту распахнулась дверь, и няня с плачем повалилась ей в ноги.

— Матушка, дорогая, пожалейте вы свое родное детище. Может, бог и взаправду не наделил девочку разумом насчет французского. Может, она и без него как-нибудь обойдется.

Матушка стала кричать на няню, упрекать ее за баловство, но я в это время успела выскочить за дверь.

— Деточка, милая… — начала няня, подходя ко мне, — не распаляй сердечка своего злобой против матушки родимой… Смертный это грех, дитятко.

Но я отшатнулась от нее с криком:

— Она не мать моя… Я ее ненавижу!

НЮТИН ЖЕНИХ

Меньше чем в версте от нашей деревни находилась маленькая и жалкая усадьба мелкопоместных помещиков Савельевых. Савельевы — муж и жена — были очень стары. Говорили, что они давно уже выжили из ума. Их убогий домишко состоял всего из двух клетушек, в которых был отвратительный воздух, а на столах и стульях всегда лежал просыпанный табак и пепел из выколоченных трубок.

И муж и жена редко выпускали изо рта длинные чубуки. Оба высокие, с одутловатыми желтыми лицами, с морщинистыми мешками под глазами и с толстыми висячими складками под подбородком, они часами сидели неподвижно, летом греясь на припеке, зимой — в своих креслах в комнатах, — и мало чем походили на живых людей.

И зимой, в натопленных комнатах, и в жаркий летний день им всегда было холодно: во все времена года Савельева была одета в грязную ватную длинную кофту, а ее муж в истрепанный ватный халат; лысую голову его покрывала порыжевшая ермолка. Хотя среди мелкопоместных они не считались бедняками имели душ десять крепостных, но их хозяйство было запущено больше, чем у кого бы то ни было в нашей местности. Сами Савельевы хозяйством не интересовались так же, как и вообще ничем на свете. Хозяйничал у них какой-то крестник, из крепостных.

У Савельевых был сын. Однако сына этого почти никто не видел. С ранних лет он был отдан родителями в корпус и с тех пор ни разу не приезжал навестить своих стариков.

О молодом Савельеве было известно только, что он служит подполковником в одном из армейских полков в Петербурге. Вдруг до нас дошел слух, что он вышел в отставку и скоро приедет к своим родителям.

Когда в наших местах ожидали приезда молодого человека, о нем всегда шло много разговоров, толков и пересудов; если он был холост, его заочно женили на какой-нибудь помещичьей дочке. Барышня, никогда не видевшая человека, предназначавшегося ей в мужья, нередко мечтала о нем. Очень часто мечты молодой девушки и ее родителей разлетались в пух и прах. Но на молодого Савельева никто не "метил". Напротив, говорили, что едва ли кто из порядочных помещиков захочет породниться с таким "голоштанником", да еще отдать свою дочь в дом его родителей, живших мало чем лучше простых крестьян.

Однажды, когда матушка вернулась домой с поля, няня доложила, что к нам пришел Савельев, которого она провела в столовую, так как уже подавали обед.

Феофан Павлович Савельев был высокий брюнет лет тридцати пяти, весьма прилично одетый. Он был очень недурен, если бы его не портили беспокойно бегавшие глаза и тонкие кровавые жилки на бледных щеках и висках. При разговоре он не смотрел на своего собеседника и опускал веки, а глаза его продолжали метаться из-под ресниц.

На вопрос матушки, что он собирается делать в деревне, Савельев ответил не сразу. Он вдруг как-то сконфузился и заерзал на стуле. После неловкого молчания он, наконец, сказал, что намерен пожить здесь как можно дольше, чтобы заняться своим крошечным имением, и так как он страстный охотник, то собирается поразвлечься охотой.

Оправившись от смущения, он стал расспрашивать хозяйстве. Матушка с сокрушением рассказывала о том как много времени отнимает оно у нее, мешая ей заниматься своими детьми. При этом она рассказала и то как ей приходится будить меня по ночам, чтобы заниматься со мной французским языком. Вдруг Савельев обратился к ней на французском языке, а когда они снова перешли на русский, я поняла, что он взялся учить меня французскому. Матушка несколько раз принималась благодарить его и, как человек деловой, сразу же спросила об условиях.

Он ответил, что будет приходить на урок часа за полтора до нашего обеда и, если матушка не возражает, будет оставаться обедать у нас. Старики, говорил он, не придают значения пище, едят какую-то бурду, а ему при его слабом здоровье необходимо питаться прилично.

Матушке очень понравилось такое простое объяснение, и к тому же это вознаграждение она считала для себя вполне подходящим.

Мы уже пили кофе, когда матушке пришло в голову спросить его, почему он бросил службу в Петербурге. При этом вопросе Феофан Павлович вдруг вскочил со стула и стал быстро шагать по комнате, не обращая внимания на то, что мы с удивлением посматривали на него. Через несколько минут молчания он, ни на кого не глядя, отрывочно заговорил.

— Почему это может интересовать кого бы то ни было? Подлые интриги, сплетни!

Матушка решила, что задела нечаянно его больное место. Она поспешила уверить Савельева, что не имеет представления ни о какой интриге и без всякой задней мысли задала этот естественный вопрос.

Продолжая ходить по комнате, Савельев забормотал что-то невнятное, затем резко повернулся, вышел из столовой и, ни с кем не простившись, исчез из дому.

Такое поведение поразило всех. Мы долго сидели за столом и рассуждали о странностях нашего гост вспоминая каждое его движение и слово.

— А уж как хотите, барыня-матушка, — говорила няня, — хоть я и о господах суждения иметь не могу а все же вот что я вам доложу: если человек не может другому в глаза смотреть — плохо дело. Припомните мое слово — плохо.

— Ну, уж ты скажешь! — возразила матушка. — А тебе как он понравился? — вдруг обратилась она к Нюте. — Ведь он очень красивый человек.

— Красивый? Он? — с ужасом переспросила сестра. — Да на него даже смотреть страшно — так у него глаза и бегают, и такие противные.

— Просто как у волка. Уж лучше бы он обличием был похуже, только бы настоящим человеком выглядел, — рассуждала няня.

На другой день матушка вернулась домой до моего урока, чтобы с рук на руки передать новому учителю его ученицу.

— Как я рада, Феофан Павлович, что вы замените меня, — говорила ему матушка. — Должна сознаться, что я человек вспыльчивый, и дочке моей порядочно-таки доставалось от меня.

При этих словах Савельев вскочил со стула, стал шагать по комнате и заговорил как-то запальчиво:

— О, я тоже раздражительный и вспыльчивый человек. Но свою вспыльчивость я показываю только людям, которые рады утопить меня в ложке воды… Что я им сделал — не знаю, чего они хотят от меня — тоже не знаю… но они вечно строят мне козни, всегда пускают против меня сплетни и клевету.

Сказав это, Савельев глубоко вздохнул и продолжал, уже несколько успокоившись:

— Но в вашем доме я чувствую себя в полной безопасности. Я проникся к вашей личности, Александра Степановна, и ко всему вашему семейству величайшим почтением… Что же касается уроков, то будьте покойны — ваша девочка не пострадает от моей вспыльчивости. Как учитель я очень терпелив.

— Какой вы чудак, Феофан Павлович, — отвечала матушка. — Вижу я вас во второй раз, и вы во второй говорите о сплетнях и кознях, о которых, даю вам честное слово, я ничего не слыхала. В нашем захолустье перед приездом нового человека обыкновенно ходят разные слухи… Но о вас буквально никто ничего не рассказывал — ни хорошего, ни худого.

Начались занятия. Савельев сдержал свое слово и был очень терпелив. Он не учил меня грамматике, а весь урок заставлял читать страницу за страницей и приказывал повторять за ним каждое слово, пока я не произносила его правильно. При этом он все переводил мне.