Было это во время обыска у нее по доносу. Казак ругался, требовал какие-то секретные бумаги, а получив отказ, ударил ее наотмашь по щеке и плюнул, обозвав самыми последними словами. Марина не стерпела и ответила тем же: плюнула ему в глаза, крикнув:

— Бандит! Хорошо тебе плевать сверху, а вот попробуй плюнь снизу.

Пока Марина вспоминала свою первую встречу с есаулом, на сивом коне нежданно вынырнул из леса еще один казак — из конвойного отряда. Вдвоем они погнали Марину вперед.

— Мы тебя, красотка, мигом доставим к начальству, — сказал пожилой есаул, подозрительно вглядываясь в ее лицо и наступая на нее конем.

В это время конвой с арестованными сделал привал в деревне Андреевке. Остановились у колодца. Марину казаки подогнали к избе, на крыльце которой за, столом сидел казачий полковник. На столе стояли бутылки самогона. На залавках развалились местные кулаки.

Марина поглядела на всех, будто ни в чем не виновата. Тряхнула гордо головой и отвернулась с обидой: дескать, за что задержали.

Пожилой полковник с длинным лицом и белобрысыми усами, раскрасневшись от самогона, не сразу сообразил, зачем к нему привели еще эту бабу.

— Она, ваше благородие, первая большевистская шлюха в Карабаше. Это я точно знаю, — прошипел лавочник, наклоняясь к полковнику.

Но его прервал есаул.

— Большевистская сволочь она — это точно. Ее сыновья тоже большевики.

«Узнал проклятый гад», — промелькнуло в сознании Марины, но она продолжала стоять с обиженным видом.

— Поймал эту гидру я, пряталась она в каких-то целях там. И никакая она не ягодница, — захлебываясь, рявкнул есаул. — Знаем мы этих ягодниц.

— Где твои сыновья? —спросил Марину полковник.

— А зачем тебе об этом знать? Какое тебе дело до моих сыновей? — гордо проговорила Марина и отвернулась от него.

— Арестовать! — взвизгнул полковник и вышел из избы.

Марина поглядела на спину полковника, на красную рожу есаула. В уме стучало одно — от них будет трудно увернуться. Как быть? Как сбежать? Но ее казак уже втолкнул в толпу арестованных.

Солнце высоко поднялось над лесом. Становилось жарко. Дышалось тяжело. Смертельно хотелось пить. Но конвой, окружая арестованных, погнал людей дальше.

Марина оказалась в самой середине. Старалась вспомнить дорогу на Миасс. «Верст много впереди, — думала она. — Надо спасти людей, но как?»

Взглянула на стоящий кругом дремучий лес, одно дерево к другому. Вот так тесно и дружно должны стоять красногвардейцы. Вспомнила, как в шестнадцатом году в ее квартире проходила беседа с рабочими. Приезжал товарищ из Екатеринбурга и задушевно объяснял всем, что надо делать, чтобы свалить царизм. Вспомнила погибшего мужа и как осталась одна с ребятишками. Соседи в глаза и за глаза плели, что гулящая она. И все за то, что привечала в своем доме мужиков по вечерам. А знали бы эти соседи, что именно за них — за народ — боролась она вместе с этими мужиками...

Заливистый лай собак прервал ее мысли. Марина вздрогнула. Подходили к Тургояку.

— Смотри в оба! Разговоров не допускать. Кто нарушит — бить нещадно, как собак. Понял? — дал команду полковник, и есаул, будто радуясь, в ответ рявкнул:

— Слушаюсь! — И, лихо вытянувшись на стременах, вскинув грязную руку к выцветшему козырьку форменной фуражки, еще раз прогремел: — Слушаюсь!

Арестованные угрюмо молчали и глядели то на конных конвоиров, то на подошедших мужиков и баб из Тургояка. Моряк Тетерин, повернувшись к Саше Щербакову — одному из самых молодых ребят, взятых заложниками за отцов и братьев, зашептал:

— Ты не отчаивайся, Лександр. Скоро Миасс, отсюда верст двенадцать будет. Надо держаться, а там видно будет, чё дальше делать.

— Как же, Василий Михайлович, получилось? — спросил Щербаков. — Кто же предал? Кто выдал всех?

В это время Исмагилов нетерпеливо шептал Ичеву, Брялину и Гужавину:

— Моя душа горит. Шибко горит. За что людей взяли? За что бьют по мордам? Бежать надо, всем бежать уразом, как вчера — многие бежали в лес, — говорил он, вытирая запекшуюся кровь со щеки: — Совсем бежать надо в гора...

— Бежать надо было вчера ночью до ареста — это верно. А теперь дойдем до Миасса или до Челябинска — там увидим. Может, наши подоспеют и отобьют, помогут отбиться, — проговорил Логутенков и добавил: — Вишь, за нами следят.

За ними действительно следили, косясь, конвоиры. Мордастый белоказак, недалеко стоявший, подъехал вплотную к Исмагилову и крикнул:

— Закрой хайло, а то всыплю еще.

В это время к ногам Марины упал большой кусок хлеба, брошенный какой-то сердобольной женщиной.

Казак повернул коня к толпе. Увидев убегающую молодайку, кинулся за ней и, поравнявшись, ударил нагайкой. Женщина взвыла от боли и, схватившись за живот, присела на землю. Толпа качнулась. Молодайка кричала. Кто-то ее подхватил и повел во двор. У нее под сердцем билась новая жизнь...

А толпа тургоякцев надвигалась к арестованным, словно хотели люди как-то помочь рабочим. И кто знает — может, доброе сердце молодайки, кинувшей Марине хлеб, или материнская скорбь в глазах провожавших женщин подсказало Марине пихнуть незаметно стоявшего рядом с ней паренька в толпу... Но есаул, крутившийся тут же на коне, шашкой вернул паренька обратно.

Исмагилов же не унимался и все говорил о побеге, но Марина прервала его.

Слова Исмагилова и Брялина многие услыхали, а казаки зорко следили за всеми и готовы были в любую минуту наброситься.

В это время какая-то старуха принялась кричать белоказакам:

— Побойтесь бога, ироды! Велите арестантам передать молока, квасу, хлеба.

Ее поддержали другие, а девяностолетний дед Харитон, две войны отвоевавший с турками, стоя впереди толпы и постукивая палкой о землю, проговорил:

— Казаки! Дайте воды людям испить. Что же это такое? Скотину и ту поят, а тут живые люди.

Вдруг из-за угла послышался конский топот, и новый отряд белоказаков, гремя саблями, ружьями, кинжалами с бранью врезался, оттесняя крестьян, в ряды арестованных.

Есаул, перекрывая своим свистящим голосом гул толпы, закричал, обращаясь к рабочим:

— Вот, красная сволочь, наше мнение: первое — большевики, выходи вперед!

Враз смолкла толпа и арестованные. Тишину нарушало только стрекотание кузнечиков в траве да тонкий звон и жужжание шмелей в палисадниках.

Первым вышел Алеша Брялин, за ним Марина, и так один за другим выходили горняки Карабаша и становились в ряд с коммунистами. Все девяносто шесть человек.

При виде такого есаул озверел, прекрасно понимая, какая сила стоит перед ним. От злобы у него налились кровью глаза, и он в бешенстве хлестнул нагайкой стоявшего возле его коня какого-то мальчишку, закричал:

— Второе наше мнение: кто из вас сейчас встанет на колени и будет просить пощады, того ждет помилование и хлеб.

Многие из арестованных побледнели, у других же, наоборот, кровь от негодования прилила к лицу, — но ни один не стал на колени.

Тишину расколол голос Марины:

— Силком будете ставить и все равно не станем. Перед вами, живодерами, рабочий на коленях не стоял. И не бывать такому!

— Э! Вот как! Гады, сволочи! — заорал в бешенстве есаул и, хлестнув Марину по лицу нагайкой, махнул рукой, дав понять конвою, куда вести арестованных. У Марины из рассеченной щеки струйкой побежала кровь.

Конвойные защелкали по коням и людям нагайками. Колонна двинулась, вытянувшись цепочкой.

Поднимая пыль, все дальше и дальше уходили арестованные от Тургояка. Голодные, но непокоренные горняки шли, унося прощальные взгляды жителей, многие из которых с гневом говорили, что это уж не первая партия арестованных прошла через их село неизвестно куда.

Но вот кончилось село. Широкая дорога повернула налево, а узкая почти медвежья тропа повела в сосновый бор.

Здесь должна была Марина увидеть, куда поведут товарищей, и она поняла, что их ведут не в Миасс и не в Челябинск, а в бор, к старым шахтам, заброшенным много-много лет назад. Раздался один голос, другой, и скоро вся толпа гудела так, что крики доносились до Тургояка.