«В 1919 году окончательно бросил занятие медициной», — пишет Булгаков в автобиографии. Более того, некоторое время он считал целесообразным скрывать свое врачебное образование. Но став профессиональным писателем, отмечает кандидат медицинских наук Исанна Лихтенштейн, Булгаков оставался медиком по своему мироощущению и, главное, имел четкое представление о том, каким должен быть врач.
Конечно, жизнь его заключалась в художественном творчестве. «Михаил Афанасьевич поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью» — так пишет А. А. Фадеев о встрече с Булгаковым. Думается, эти слова можно отнести к Булгакову и как к врачу. Не занимаясь формально медициной, он проявлял качества прекрасного клинициста, наделенного не только знаниями и чувством милосердия, но и удивительной интуицией.
О том, что он умел лечить и делал это с удовольствием, вспоминает С. А. Ермолинский. «Как и прежде, когда я заболевал, он спешил ко мне: любил лечить. Болезни у меня по тем молодым годам были несложные — простуда, бронхит. Тем не менее у него был вид строгий, озабоченный, в руках чемоданчик, из которого он извлекал спиртовку, градусник, банки. Затем усаживал меня, поворачивал спиной, выстукивал согнутым пальцем, заставлял раскрыть рот и сказать «а», ставил градусник, протерев его спиртом, и говорил:
— Имей в виду, самая подлая болезнь — почки. Она подкрадывается, как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Поэтому… я бы заменил паспорта анализом мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке.
Я считал его очень мнительным. Он любил аптеки. До сих пор на Кропоткинской стоит аптека, в которую он часто хаживал. Поднявшись на второй этаж, отворив провинциально звякающую дверь, он входил туда, и его встречали как хорошо знакомого посетителя. Он закупал лекарства обстоятельно, вдумчиво. Любил это занятие» .
Любил это занятие… Нельзя тут не добавить, что Булгаков прекрасно знал его тонкости, что школа земского врача жила в нем всегда… Если бы ему было суждено продолжить свой путь в медицине, по интуиции, чутью, безошибочности догадки Михаил Афанасьевич, бесспорно, принадлежал бы к выдающимся специалистам. Об атом говорят многие факты. Вот хроника нескольких тревожных дней в доме Михаила Афанасьевича и Елены Сергеевны Булгаковых, когда 13 декабря 1936 г. тяжело заболел Сережа, младший сын Елены Сергеевны. Врач-педиатр, приглашенный в то же утро (он, очевидно, лечил Сережу всегда), установил, что у мальчика острая ангина, и назначил лечение. Назначения скрупулезно выполнялись, а больному становилось хуже. Никто в доме не находил себе места… И вот ночью 15 декабря, еще раз осмотрев Сервису, проанализировав симптоматику болезни, Михаил Афанасьевич пришел к выводу, что это скарлатина!
Вскоре снова пришел педиатр. Булгаков, не практикующий врач, оказался прав, меры лечения были сразу же изменены, и это сказалось положительно. Конечно, болезнь протекала необычно, скорее всего, без сыпи и классического «скарлатинозного носогубного треугольника». Но по каким-то неуловимым клиническим нюансам Михаил Афанасьевич распознал истинный характер заболевания, хотя с детскими инфекционными болезнями он сталкивался около двадцати лет назад, в Никольском, а потом в Вязьме. Впрочем, вспомним, что доктор Бомгард читал тогда, в первую голову, про дифтерит и скарлатину…
«Пусть лебедянское солнце над тобой будет как подсолнух, а подсолнух (если есть в Лебедяни!) как солнце. Твой М.», — писал Булгаков Елене Сергеевне в мае 1938 г. Лебедянское солнце заслуживает в этом исследовании отдельного разговора.
В эти жаркие дни Михаил Афанасьевич, по сути, впервые расстался с Е. С. Булгаковой со времени их совместной жизни. Разумеется, в передышке, в смене обстановки очень нуждался и сам писатель, но именно в это лето он день и ночь работал над главами «Мастера и Маргариты».
«Отдых Елене Сергеевне был крайне необходим, — пишут В. И. Лосев и В. В. Петелин в комментарии к письмам Михаила Афанасьевича, относящихся к этому периоду (Михаил Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах. — М., 1989). — Жизнь в условиях постоянных потрясений привела и ее к морально-психологическому кризису. Головные боли, бессонница стали постоянными. Была она и единственной твердой опорой для Булгакова в его чрезвычайно напряженной жизни. Булгаков как врач и превосходный психолог прекрасно понимал ее состояние и решил немедленно отправить ее с сыном на воздух, в относительно спокойное место, подальше от той обстановки, которая и явилась причиной ее нервного переутомления. При этом он запретил ей принимать какие-либо лекарства».
Булгаков написал в Лебедянь более сорока писем. Часто приходили от него и телеграммы. Само содержание этих сохраненных Еленой Сергеевной листков напоминает о почти исчезнувшей в наши дни благотворной взаимной тональности в переписке двух близких людей. Многие из этих чрезвычайно интересных посланий содержат и врачебные наставления.
«… Умоляю, отдыхай, — пишет Булгаков 27 мая. — Не думай ни о театрах, ни о Немировиче, ни о драматургах, ничего не читай, кроме засаленных и истрепанных переводных романов (а может, в Лебедяни и их нет!)».
«Три раза купаться тебе нельзя. Сиди в тени…» — пишет он в письме от 14 июня (ранее Михаил Афанасьевич, как указывают В. И. Лосев и В. В. Петелин, просил Сергея написать ему по секрету, как, по его мнению, выздоравливает Елена Сергеевна). 29 июля Булгаков вновь напоминает: «… Не ходи по солнцу много! Серьезно говорю. Поплатишься за это, я боюсь. Сиди в тени!»
Казалось бы, перед нами не такие уж существенные рекомендации. Но Михаил Афанасьевич не зря акцентирует эти моменты. Он тонко учитывает все оттенки состояния Елены Сергеевны. Не всякий врач обращается к конкретным гигиеническим предписаниям, а лишь опытный практик, сочетающий знания и предвидение.
Разумеется, к здоровью жены Булгаков относился особенно бережно. Но без преувеличения можно сказать, что необычайно внимательное отношение к людям — вообще его профессиональная черта. В данном же случае советы Михаила Афанасьевича явились своего рода рецептами.
«Где остановился Миша? Если у тебя, то… лечись, лечись, лечись. Пусть Миша впрыскивает тебе мышьяк….. Что это за вливание ты хотел делать? Не делай, ради бога, никаких вливаний, не посоветовавшись с дядьками и Мишей». Это письмо Надежды Афанасьевны Булгаковой-Земской из Киева в Москву своему мужу Андрею Михайловичу Земскому, датированное 27 сентября 1921 г., проливает свет на еще один медицинский эпизод в жизни Булгакова, когда формально он уже снял докторский халат. Михаил Афанасьевич был особенно дружен с сестрой Надей и ее мужем, филологом А. М. Земским. А. Земской болел в эти голодные и холодные месяцы малярией и малокровием, и Михаил Афанасьевич, приехавший в Москву, после пребывания в студенческом общежитии вскоре перебрался к нему в комнату в далекой от покоя, сотрясаемой пьяными дебошами квартире № 50 (мы упомянем о ней дальше, касаясь рассказа «Самогонное озеро». — Ю. В.). Жилье Андрея Михайловича являлось как бы островком в этом озере, но все же это была крыша над головой. Лечебные меры, предпринятые Булгаковым (в дни, когда он в поисках пропитания каждый день исхаживал всю Москву!), привели к определенному улучшению в состоянии А. М. Земского, и он смог уехать к Надежде Афанасьевне в Киев.
Но вдумаемся в строки двух писем Михаила Афанасьевича сестре, набросанные им среди хлопот в трудное время неустроенности.
«У меня еще остается маленькая тень надежды, что ты, прежде чем решиться па ужасы обратного переселения, прикинешь состояние здоровья Андрея, — пишет Булгаков 9 ноября 1921 г. из Москвы в Киев. — Посмотри на него внимательно. Говорю это тебе как врач» (разрядка моя. — Ю. В.).
«Позволь мне посоветовать тебе одно: прежде чем рискнуть на возвращение и питание картошкой, внимательно глянуть на Андрея, — пишет Михаил Афанасьевич в тот же день в следующем письме. — Я глубоко убежден, что если ты как следует осмотришь его и взвесишь состояние его здоровья, то не тронешься с места.
Ехать ему нельзя. Нельзя. Вот все, что я считаю врачебным долгом тебе написать».