ПИСЬМО

Вера получила письмо от мужа, Иван Данилович писал: «Здравствуйте, мои дорогие Вера и Руслан! Не обижайтесь на меня за то, что я долго вам не писал. Я был тяжело ранен и не знал, чем все это кончится, но теперь все решилось и я начинаю поправляться. Родные мои, не волнуйтесь — у меня отняли ногу. Сначала я, как мог, боролся с хирургами, но потом, когда началась гангрена, я понял, что врачи хотят спасти мне жизнь, и согласился на операцию. Конечно, я сознавал, что без ноги я уже не артист, но как подумал о том, что вы у меня, мои дорогие, есть и сколько жен и детей лишились своего счастья, так вроде и успокоился немного. Рано, думаю, помирать мне, пожить и поработать еще надо. И вы не очень расстраивайтесь, не горюйте. Скоро я опять вернусь к своему любимому делу и буду помогать Николаю Павловичу в подготовке нового звериного аттракциона. Да и Руслан у нас уже подрастает — будем его приучать к нашему делу.

Пусть он станет достойной сменой Николаю Павловичу, которому я очень благодарен за все, что он мне дал и чему научил. Во всех трудных случаях на фронте я вспоминал его и каждый раз думал, примерял: «А как бы он, Николай Павлович, поступил в этом случае?» И делал так, как мне казалось поступил бы Николай Павлович. И подчиненных своих я учил выносливости, выдержке, терпению и ловкости. Без этого нам, саперам, не справиться бы со своей работой.

В последней ночной вылазке, где меня тяжело ранило, со мной был рядовой Черкасов. Хороший паренек, верный. Письмо мне недавно прислал. Он теперь работает с моим Трефом: расчищает путь наступающим войскам. Его наградили медалью «За отвагу», а меня орденом Славы.

Теперь я лежу в госпитале, в Саратове, и с нетерпением жду того дня, когда поеду к вам, мои родные. Очень соскучился я по вас.

Передайте мой сердечный привет Николаю Павловичу и Марии Петровне, а Николаю Павловичу передай от меня еще и большую благодарность за то, что он относится к нашему Руслану как к своему родному сыну»-

— Мама, значит наш папа не будет выступать в цирке? — спросил Руслан, прижимаясь к матери.

— Глупый ты, Руслан… Надо радоваться, что отец хоть живым остался…

Вера прикрыла лицо письмом мужа, и по бумаге потекли слезы.

НОВЫЙ УКРОТИТЕЛЬ

Прошло несколько месяцев. Наступила весна. Зазеленели поля, и солнце стало пригревать, радовать. С запада, где шли жаркие бои, доносились в Сибирь теплые ветры и добрые вести о нашем наступлении. От Ивана Даниловича из Саратова получено было письмо, в котором он сообщил, что скоро его выпишут из госпиталя и он приедет домой. А Дубняка вызвали в райвоенкомат и сделали ему отсрочку в призыве на военную службу.

Завтра Дубняк будет сдавать экзамен на артиста-дрессировщика. Сбывается, наконец, его мечта. Главк разрешил принять его аттракцион на месте малому художественному совету под председательством Ладильщикова.

Дубняк и радовался и беспокоился. Как бы что-нибудь не случилось со зверями… Как бы не сбились они в трюках…

В этот вечер, накануне экзамена, Дубняк долго не уходил из зверинца, проверяя реквизит, осматривая зверей и «разговаривая» со своими «артистами». Этим разговором он успокаивал зверей и самого себя. Вон что-то Потап нервничает, чем-то возбужден. Что с ним? Все качается и качается из стороны в сторону и мычит со стоном. Чего он хочет? Уж не заболел ли?

Ночной сторож Терентьич, заметив, что Дубняк беспокоится, сказал:

— Да иди, ты, Ваня, отдохни. Чего томишь себя. Утро вечера мудренее.

Поздним вечером Дубняк ушел на квартиру. Жил он недалеко от зверинца, занимая маленькую комнату. Долго не мог уснуть. Ему уже чудилась большая цирковая арена и тысячу горящих, благодарных глаз зрителей, которых он волнует, удивляет, радует… Закрыл глаза и только что задремал, как вздрогнул от стука в дверь. Вскочил с постели. Услышал хрипловатый голос Терентьича:

— Ваня! Беда! Потап из клетки вырвался! Лютует! Дубняк распахнул дверь и как был в нижнем белье, так и помчался в зверинец.

Вбежав, Дубняк услышал звериный рев, собачий лай и чей-то писк.

В помещении было темновато. Ночная лампочка чуть освещала коридор.

— Свет! Свет дайте! — крикнул Дубняк и бросился в глубь коридора, откуда слышалось злобное рычание медведя.

— В полутьме Дубняк наткнулся на железные прутья, торчавшие из клетки. «Наверно, Потап вывернул…» — мелькнула у Дубняка мысль. Невдалеке виднелся огромный силуэт медведя. Он пытался передними лапами зацепить пятнистого оленя, но плотная стальная решетка в виде сетки не пропускала лапы. В нее проходили лишь длинные черные когти. Медведь совался в решетку мордой и пытался зубами разорвать ее, но и это ему не удавалось. А олень защищался: подпрыгивая, он бил рогами в сетку — и наносил медведю сильные удары в морду. Нос у медведя был в крови. Потап злобно рычал и всей тяжестью твоего могучего тела давил на клетку. Клетка перекосилась и прижала оленя в угол. — Потап, ко мне! Потап, спокойно!

Дубняк кричал громко и повелительно, но медведь будто не слышал хозяина. Дубняк крикнул еще громче;

— Потап! Ко мне!

Медведь повернулся и пошел на Дубняка с грозным ворчаньем, будто хотел сказать: «Что ты мне мешаешь, Вот я тебя сейчас задушу…»

— Потап, спокойно… Потап,

Пятясь, Дубняк задел обо что-то ногами и упал на спину, но тут же вскочил. В это время загорелся свет — зажег Терентьич. Ослепленный медведь прищурился и на мгновение остановился.

— Потап, спокойно… Потап, тихо… Потап…

У зверя забегали глаза, он задрожал от ярости, зарычал и пошел на Дубняка. Медведь не узнал своего хозяина. В таком странном одеянии он не видел его никогда. Дубняк думал, что медведь узнает его по голосу, но рассвирепевший зверь, казалось, потерял и слух, и обоняние, и зрение.

Позади себя Дубняк услышал голос Терентьича:

— Ваня, Ваня, возьми вилу… Давай выпустим собак…

— Погодите! — крикнул Дубняк.

Ему хотелось без драки и крови покорить медведя. Был у него недавно небольшой «конфликт» с Потапом и пришлось тогда пустить на него своих могучих телохранителей Рекса и Сокола…

Дубняк крикнул громко:

— Рекс! Сокол! Ко мне!

Собаки заметались в своей клетке и неистово, басовито залаяли. Медведь остановился и, повернувшись, торопливо заиноходил к своей клетке. Подбежав к ней, он всунул голову в пролом и застрял на изогнутых прутьях. Дубняк подбежал к медведю и, ухватившись за спину, с силой потянул его назад.

— Потап, назад! Потап, ко мне!

Медведь попятился и, понюхав Дубняка, ввалился в открытую дверь своей клетки: узнал хозяина. Дубняк захлопнул дверку и крикнул:

— Терентьич, цепи!

Терентьич подбежал с цепями, и Дубняк быстро заштопал пролом в клетке.

— Вот какой ералашный зверь, — по-стариковски ворчал Терентьич, — а еще имя людское носит — Потап. Я его хотел ружьишком попугать, к порядку призвать, а он, окаянный схватил лапами ружье и давай его уродовать. Вот, глядите, что сделал с ружьем.

Терентьич показал Дубняку какой-то крюк, похожий на кочергу.

…Утром в понедельник в зверинце было тихо и сумрачно. Сегодня выходной день. Центральная клетка стояла во дворе, в ней на своих местах был расставлен реквизит: тумбы, шары, брус, козлы с березовым поленом, а на земле лежали палки, бич и железный трезубец.

К восьми часам утра художественный совет был в полном сборе. Кроме Ладильщикова, пришел директор местного цирка Никитов, пожилой худощавый мужчина, и режиссер цирка Милославский, бывший художественный руководитель главка, который был послан на низовую работу для лучшего познания цирковой жизни и для излечения его от барских замашек. В последние годы Милославский заметно постарел, но на голове его еще держалась шапка волнистых белых волос, а холеное, чисто выбритое и припудренное лицо имело по-прежнему надменно-гордое выражение. Пришел на совет и заслуженный артист республики старый клоун Вольнов, тучный, лысый, с широкой добродушной улыбкой.