Мучаясь сомнениями, Нина не подозревала, что все окончательно решит непредвиденная встреча.
Однажды, когда Нина шла к Павлу, она увидела его с Андрюшкой у выхода из метро. Мальчик крепко держался за его руку. Он был очень похож на отца и чертами лица, и движениями. Павел слегка нагнулся к нему, что-то говорил.
Нина отошла к книжному киоску. Видела, как Павел с сыном подошли к троллейбусной остановке, где их ждала Сима; как помог им войти в троллейбус, как смотрел потом им вслед, ничего не замечая вокруг.
Нина быстро пошла обратно.
С отрешенным взглядом, не двигаясь, Павел сидел в мастерской. Перед ним лежало прощальное письмо Нины:
«Павел, родной мой!
Я снова пересмотрела все твои холсты и рисунки. Ты хороший художник, ты только теперь вступаешь на путь зрелого творчества. Оно скоро захватит тебя целиком, без остатка. Я все яснее понимаю, что мешала тебе. Знаю, ты возразишь, скажешь, что научила тебя ответственней относиться к своей работе. Но ты пришел бы к этому и без меня, разве только несколько позже.
Дорогой мой! Любовь не уйдет бесследно из нашей жизни — останется навсегда в твоем творчестве, в моей работе.
Сейчас я должна оставить тебя, дать тебе возможность спокойно осмотреться, все продумать и даже снять с тебя дополнительные заботы.
Я уезжаю на два года. Не терзайся, что ты был недостаточно внимателен ко мне. Это не так. Ты отдавал мне все возможное. Я благодарна тебе. И была счастлива... Я пришла к убеждению, что сын должен быть с тобой. Вас нельзя разделять, я это поняла.
Не отчаивайся. Я не ушла совсем. Если за эти два года твое чувство ко мне не изменится, я вернусь. Пиши мне. Но сейчас не зови меня.
Вот и все. Главное — работай! Верю в тебя, дорогой.
Ясин давно сидел в кресле в мастерской Павла. Павел рассказал ему все.
— Так могла поступить только умная женщина, Паша. Ей-богу, она вызывает уважение.
Павел молчал, опустив голову. Лицо его осунулось, он будто постарел.
Ясину хотелось отвлечь Павла от грустных мыслей, и он спросил:
— Паша, а что с вашей картиной?
— Договор подписали, кажется, пойдет на выставку.
— Это важно. Когда же будет известно точно?
— Дней через десять.
— Отлично. Значит, вы не против нашей совместной поездки? Опять увидите знакомые колымские места...
— Да. Мне сейчас просто нужно уехать... А на Колыму меня тянет... — Где-то сквозь его душевную боль пробивалась отдаленная, едва мерцающая мысль: «Может, Нина права, что дает мне время прийти в себя... наверное, лучше понимает меня, чем я сам...»
СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР
Перед тем как отправиться к Шульгину, Анохин рано утром заехал к Ясину и сказал о предстоящей встрече.
Волнуясь, Анохин закурил сигарету.
— Значит, вы считаете, что идти необходимо?
— Ну нет же другого выхода. Тем более что я условился с этим товарищем.
— До чего же неприятно...
— Нужно все распутать. Иначе не жди спокойной жизни. И в комбинате, и в Союзе художников эта история может вызвать нежелательную реакцию. Не вижу, Паша, иного выхода.
— Стыдно мне. Разозлился и вот... такое наговорил... Теперь оправдываться трудно... И еще эта работа в бригаде Эньшина... Такой урок!.. Каков мерзавец Семен? Мало ему, что обирает нас, еще и продать, судя по тому письму, задумал. Ведь он может посговорчивее типов находить.
— Если бы находил, вряд ли бы связался с тобой, зная твой характер. Он рассчитывал на твою зависимость от него, на твои финансовые затруднения.
— Просто не знаю, как мне держаться с представителем милиции.
— Надо рассказать все, как есть.
— Эх, не побрит я и одет не так. А домой долго ехать...
— Не беда. Побрейся у меня, надень мою рубашку и галстук. И брюки погладим.
Ясин принес утюг, достал рубашку и несколько галстуков — на выбор. Пока Анохин приводил себя в порядок, Ясин приготовил завтрак. Анохин повеселел:
— Ей-богу, Дмитрий Васильевич, вы как отец родной обо мне печетесь. Скажите, вам одному не скучно жить?
— Мне это состояние неизвестно. Всегда времени не хватает. Бывает, иной раз и захочется, чтобы кто-то был рядом, но только очень близкий, понимающий человек... Должно быть, я привык к одиночеству. Но с возрастом появилось желание опекать кого-то, заботиться...
Анохин приехал на встречу с Шульгиным.
Полковник протянул Анохину руку, представился и указал на стул:
— Присаживайтесь, Павел Корнеевич.
«Да, серьезный товарищ, — подумал Анохин. — Взгляд уж очень строгий...»
За столом сидел подтянутый, сухощавый мужчина. Волосы без признаков седины, хотя он уже далеко немолод.
Шульгин всегда отличался щеголеватостью, китель на нем был подогнан безукоризненно. И были случаи, когда кто-нибудь из новых сотрудников приходил в управление в мешковатом костюме, в несвежей сорочке и старомодных ботинках, а вскоре его уже нельзя было узнать — так он подтягивался. И все знали — это влияние Шульгина.
Шульгин неизменно придерживался такого взгляда: если человек внешне неприбран и неряшлив, то это зачастую сказывается и на делах, на работе.
Заметив аккуратность и даже некоторую элегантность Шульгина, Анохин подумал: хорошо, что послушался Ясина и переоделся.
— Так вот, Павел Корнеевич, — обратился к Анохину полковник, — я хоть и не видел ваши картины, но слышал, что художник вы своеобразный.
— Какое там... Иногда что-то вроде получится, а больше все кажется, что еще из ученичества не вышел...
— Наверное, это естественно. Особенно в таких профессиях, как ваша. Вы что больше пишете, портреты или пейзажи?
— И то и другое.
— А сейчас над чем работаете?
— Писал картину о геологах. Был на Севере, в полевой партии.
— В каких же местах?
— В Магадане, Ямске, на полуострове Кони и в тайге.
— Я бывал и на Чукотке, и в Магадане... А как у вас сейчас с заказами на работу?
— Есть заказ на небольшую картину, рублей на четыреста.
— Негусто. Из-за этого вы и прирабатываете на стороне?
— Приходится... Но теперь этот источник для меня закрыт.
— Вы имеете в виду бригаду? Вот я как раз и собираюсь попросить вас рассказать всю историю знакомства с вашим бригадиром и с теми, кто пытался вас шантажировать. Охарактеризуйте их всех так, как вы их видите, ничего не смягчая.
— Но я, кроме Эньшина и трех человек из бригады, больше никого не знаю.
Сначала Анохин говорил спокойно, обдумывая каждую фразу, но потом разгорячился, особенно когда пришлось припомнить разговор с Эньшиным на даче. Рассказал все подробно.
Когда закончил, Шульгин заметил:
— Работали они неквалифицированно. Какая-то жалкая самодеятельность. Магнитофонная запись, письмо. И жертву, я имею в виду вас, выбрали неподходящую. Или их обстоятельства вынудили, или алчность заставила таким совместительством заняться. Вовремя вы обратились к нам... Скажите, Павел Корнеевич, вы считаете, что положение с художниками неблагополучно обстоит? Я имею в виду заказы, зарплату, квартирный вопрос и многое другое.
— Если уж говорить начистоту, то недостатков хватает. Начиная с учебы в художественных институтах и училищах. Слишком мала там стипендия. А ведь некоторым не только на стипендию жить надо, но и материалы покупать — краски, холст, кисти, бумагу. А материалы дорогие. Когда институт окончен, мечтаешь о подлинно творческой работе, а попадаешь в комбинат. Там иногда такие заказы дают, что года через три можешь в халтурщика превратиться. Ведь в комбинате стараются угодить заказчику, а заказчики в большинстве случаев бывают несведущими в живописи.
А тем художникам, кто не хочет идти на поводу у заказчика и пишет по-своему, порой тяжело приходится. Влезают в долги, а потом ищут халтуру — расплачиваться-то надо. Некоторые пытаются открытки делать для издательства «Искусство» к Новому году, к Восьмому марта... Работать там трудно, нужна особая подготовка. И потом эти странствования по издательствам... Да что там, немало у художников в жизни подобных сложностей. И несмотря на то что наше государство так много для них делает. Что греха таить, судьба художника нередко зависит от знакомств, от протекции... Потому и случается, что становятся популярными художники небольшого таланта, а о тех, кто талантливее, но скромнее, зачастую знают немногие. Все это обидно и, конечно, очень отражается на творчестве...