Насчет обещанной «работенки» Пожидаев и Эньшин так ничего и не говорили. Павел нервничал, но Нине о своих затруднениях не рассказывал: у нее и без того много неприятностей: пересуды, косые взгляды.

 

После посещения Эньшина Павел целую неделю не мог его застать. Наконец дозвонился.

— Ах это вы, Паша? Говорите, все плохо у вас? Придется подумать. Подождите меня в мастерской, я за вами заеду.

Ждать пришлось недолго. Павел сел в машину, и они поехали на дачу к Эньшину.

— Вот какое дело, Паша, — доверительно заговорил Эньшин. — Впрочем, что это я все на «вы»? Может, перейдем на «ты»? Согласен?

— Что ж, как хотите...

— Так вот, я насчет положения работников искусств все думал после твоих невеселых рассказов. Неладно у нас с этим обстоит. Да что тебе объяснять, если ты на своей шкуре все испытал. Вообще с интеллигенцией...

— Семен Михайлович, поговорили бы вы лучше на эту тему с министром культуры. А мне не до рассуждений сейчас. Я думаю, где бы подзаработать поскорей. С этим вас и ждал.

— Это не разговор. Заработок заработком, но ты не должен уходить в сторону от серьезных вопросов. Выслушай меня. Настоящие люди не только у нас, но и во всем мире переживают за наше искусство, за таланты, которые в России всегда подвергались гонениям...

Эньшин убеждал, приводил примеры, призывал не сидеть в бездействии. Павел не мог сообразить, к чему бы эти разговоры.

— Ты можешь сказать свое слово. Напиши о твоих злоключениях с выставками, с договором, о том, как трудно тебе приходится — не можешь обеспечить семью. Пиши сейчас же, я тебе помогу, это верное дело.

— Мне непонятно, кому писать и зачем? В общем, если посчитать, я не так уж мало зарабатываю. Квартиру вот построил кооперативную, обставил... Все это сложности, так сказать, личного порядка... Вроде особых оснований для жалоб нет. Вот выставки, договора, этим можно возмущаться... Но я ведь еще официально в секцию не обращался...

— Знаешь, как ты мог бы жить? С твоим талантом. Тебе кажется «ничего», потому что ты настоящей жизни не видел. Привыкли нищенствовать. Тебе помочь хочешь...

— По правде говоря, не вижу в этом смысла.

— В конце концов, почему только ты? Ты не один. В трудную минуту я и Юрий всегда помогаем. Как же иначе? Товарищеское участие многие таланты спасало. Но ты обязан подумать и о других. Я тебе говорю — а зря я никогда ничего не предлагаю, — пиши, это поможет не только тебе лично, но и другим художникам.

— На чье же имя писать?

— Об этом я подумаю... пока напиши суть, как тебя ущемляют, как бедствует семья — словом, все. И поострей, резче — на такое письмо и реакция будет быстрой. Не забудь отметить, что и в отношении творчества есть притеснения.

— Как писать-то? В форме заявления с просьбой или просто о своем житье-бытье?

— Не просьбу, а требование. Чтобы тебе и другим работникам искусства создали нормальные условия для жизни и творчества.

— Но это же необоснованно. Нет, никуда я писать не буду. Вы мне заказ поскорее устройте. Это будет лучше.

— Ну вот, скажи мне, Рудиков — художник? Знаю, скажешь «нет», и большинство художников так считает. Но он пробивной. Знает уязвимые места тех, кто заказами ведает. Ох как он хорошо знает их слабости и на этом играет! А что художники его презирают, ему наплевать. Таким, как Рудиков, незаслуженно обеспеченная жизнь, кругленькая сумма на сберкнижке. Думаешь, у нас таких мало? Денежки, что тебе бы шли, в свой карман эти типы загребают. А ты прозябаешь, с хлеба на квас перебиваешься, голытьба. Боишься слово правды сказать.

— Какой правды? Я еще ничего такого не создал, чтобы претендовать...

— Глупый! Да одна твоя «Женщина за столиком» не уступит Ренуару, если хочешь знать... Одна эта вещь стоит персональной выставки Вадима Шевелева, который гору денег за нее огреб. Ты квартиру его не видел? Музей! А какой он художник? Сопли в рамках, а не живопись. Зато руководит закупкой. Даже статьи о нем печатают.

— Да мне-то что?.. Не тот мы разговор затеяли.

— Э, трудно говорить с тобой, правду не хочешь видеть.

— Да этими разговорами не решишь каких-либо проблем. Все это болтовня.

— Хорошо. Познакомься вот с этим.

Эньшин развернул перед Павлом лист с отпечатанным на машинке текстом с несколькими неразборчивыми подписями. В письме высказывались жалобы на положение работников искусства. Но им недоставало конкретности, фразы были обтекаемы и двусмысленны. Павел прочитал письмо дважды. С частью перечисленных недостатков можно было согласиться, но о большинстве говорилось в самой общей форме, и вся эта петиция вызвала у Анохина совсем не ту реакцию, на какую рассчитывал Эньшин. Он предложил Анохину подписать письмо.

— Да что вы? При чем здесь я? Такие послания я не признаю, и нечего воду мутить. И при чем вы, вот вы, Семен Михайлович? Вам-то на что жаловаться? На бедность? Зажимают ваши творческие способности?.. Странно очень...

— Довольно, — оборвал его Эньшин. — Я тебе сейчас убедительно докажу, кто из нас ведет себя странно.

Эньшин пошел на кухню, и вдруг Павел услышал свой голос. Услышал четко весь разговор, что происходил прошлый раз у Эньшина, все свои возмущенные высказывания.

Это было настолько неожиданно, что он, не проронив ни слова, дослушал запись до конца. И только тогда ему стал ясен смысл провокационных вопросов и реплик, подброшенных ему Эньшиным во время того разговора.

— Ах, сволочь... — рванулся было к нему Павел.

— Не кричи, — прошипел Эньшин, — я хочу для потомства и больше для заинтересованных органов оставить твои исторические высказывания, а все предыдущее — шутка, проверка, так сказать...

Павел почти не помнил, как ударил Эньшина, как тот, покачнувшись, плюхнулся на диван.

— Ответишь за все это! — пригрозил Эньшин.

 

Павел ехал в электричке словно во сне — таким нереальным казалось все происшедшее у Эньшина. «Нина, хорошая, любимая моя, тебе бы все сказать... но это невозможно. И так у тебя хватает переживаний...»

В городе Анохин долго стоял на перроне — мысли словно застыли, двигаться не хотелось. Потом он позвонил Ясину и поехал к нему.

Ясин выслушал Павла и сказал:

— Мерзкая история, так можно подловить не одного тебя. Подло и гадко все задумано, но рассчитано почти наверняка, со страховкой. Нельзя только в панику впадать. Ты у меня побудь, а я постараюсь придумать, что можно сделать.

Присутствие Ясина, его голос, выдержка подействовали на Павла сильнее слов утешения и сочувствия.

Ясин оставил Павла у себя переночевать. А утром взял у него телефоны и адреса Эньшина и Пожидаева, велел никуда не уходить, на телефонные звонки не отвечать и ждать его возвращения.

Оставшись один, Павел то успокаивался немного, то опять впадал в тревожное состояние, ему казалось, что нужно немедленно куда-то идти, действовать самому. Может быть, стоит пойти к председателю Союза художников или в милицию... Но в Союзе всем известна его история о Ниной...

Наконец вернулся Ясин. Он неторопливо разделся, пригладил волосы.

— Не унывай, Паша, вот твои долговые расписки...

— Как это?

— Я вернул им твои долги. Все. До копейки. Постепенно расплатишься, не волнуйся. Мне не к спеху.