Дискуссия уже готова была потеснить саму причину собрания тайной консистории и, как таковая, велась все безудержнее, a eminentissimi одаривали друг друга такими выражениями, какие должны быть известны благочестивому христианину только из списка грехов для исповеди, как вдруг Пий V объявил ех officio, что идеи языческих философов допускать к дискуссии нельзя, ибо они способны подорвать мораль Святой Матери Церкви под прикрытием согласия с ее учением.

Фредерико, кардинал Капоччио, который оказался на стороне проигравших с Гамбарой и тремя другими кардиналами, начал плакать, прикрывая лицо руками, дабы никто из присутствующих не заметил неудачи. Но его затея не удалась, поскольку государственный секретарь, вероятно, из мести, corram publico[110] призвал к церковной дисциплине: кардиналу не пристало по каким-либо причинам проливать слезы. Предупреждение было подкреплено кивком Папы.

— Отчего же мне нельзя плакать, — всхлипывал Капоччио, — если даже Господь наш Иисус не боялся лить слезы?

— Господь наш Иисус не хныкал, — с едкостью возразил Гамбара, — плач не пристал мужчине. Лишь женщины рождены для плача, как сказал еще Еврипид, а у спартанцев мужчина, который хотел поплакать, должен был нарядиться в женское платье. "Lacet lachrymari plebi, — говорит Иеронимус. — Regi honeste nun licet".[111] Разве кардинал не более велик, чем царь?

— И все же наш Господь Иисус плакал, — настаивал Капоччио. — При воскресении Лазаря он проливал слезы. Или вы хотите сказать, что Новый Завет говорит неправду?

— Я далек от этого, — возмутился государственный секретарь. — Но Господь наш плакал не от грусти, что Лазарь умер, а оттого, что он должен был пробудить его от смерти к жизни, то есть снова вернуть этого несчастного из спокойного места, где тот пребывал, обратно, к тягостям и убожеству человеческой жизни.

Патер Ганцер из миноритов измученно оглядел круг высоких господ. Явно не согласный с услышанным, он после довольно продолжительной паузы робко заметил:

— Святой Епифаний говорит: "Lachrimatus est Dominus propter hominum obstinatam duritiam",[112] тем самым желая намекнуть на то, что Господь наш Иисус проливал слезы из-за безбожных, закоснелых евреев, которые, несмотря на чудо воскрешения Лазаря, упорствовали в своем нечестии и не встали на путь истины.

— Нет, нет и нет! — разгорячился Даниеле Роспильози, исследователь дьявола и титуляр Санто Спирито. — Святой Амброзий пишет, что Господь, прежде чем воскресил Лазаря, плакал, дабы своими слезами смыть грехи умершего. А святой Бернар даже утверждает, что Господь в это мгновение оплакивал грехи всех людей.

Между тем великий инквизитор пронзительным голосом продолжал:

— Так не пойдет, господа eminentissimi и reverendissimi. Не каждому святому можно излагать Писание на свой лад.

И, обращаясь к Папе, который с безучастным видом сидел в своем кресле, словно все это его не касалось, великий инквизитор сказал:

— Пусть ваше святейшество решит, кто из святых более компетентен в делах слез!

Опасаясь, что Папа может принять требование доминиканца как повод для принципиального обсуждения рангов святых, церемониймейстер Иоганнес Кустос напомнил о причине тайного собрания и зашикал:

— Finis mundi, ваше святейшество, finis mundi!

В ответ на это Папа выпрямился в своем кресле, простер руку и, указывая на старого Капоччио, велел:

— "Noliflere!"[113]

Капоччио повиновался.

В последовавшей дискуссии Станислаус Ондорек, профессор эсхатологии из Кракова, упомянул "Откровение" святого Иоанна, где трубят семь труб. Третья труба имеет удивительные параллели с Astrum minax Коперника. Иоанн предрек, что, когда третий ангел вострубит, с неба упадет большая звезда, горящая подобно светильнику, и падет на третью часть всех земных вод. Имя сей звезде полынь; и многие из людей умрут от вод, потому что они стали горьки.

— Следовательно, — возразил математик Паоло Сончино, — святой Иоанн и астроном Коперник расходятся лишь в оценке масштабов ожидаемой катастрофы.

— Ваше утверждение верно и ошибочно одновременно! — воскликнул Кристоф Клавий, который до этого молчал. — Ведь у Иоанна звезда или комета лишь провозвестник Страшного суда, она не противоречит христианскому учению. У Коперника же, напротив, столкновение звезды с Землей означает конец всего человечества, грешников и праведников, а для Страшного суда не остается места.

Сончино презрительно усмехнулся:

— Уважаемый коллега из общества Иисуса, остается только выяснить, кому надо больше доверять — древнему философу или современному ученому?

Замечание математика вызвало беспокойство у кардиналов и клерикалов. Папа тяжело задышал. Великий инквизитор угрожающе поднял руку, затянутую в алую перчатку. Монсеньор Пачиоли закашлялся. Исследователь дьявола Роспильози схватился за свою нюхательную бутылочку. Кардинал Капоччио задремал.

— Вам известно, что ваш коварный вопрос содержит в себе ересь! — прошипел великий инквизитор.

— А вам известно, что все, что говорится на тайной консистории, считается как бы несказанным! — возразил Сончино.

— Еретик! — воскликнул на это великий инквизитор.

— Лицемер! — последовала реплика Сончино.

— Проклятие тебе и всем приверженцам языческой цифири!

— Проклятие доминиканскому сброду! Тьфу, черт!

Вероятно, именно последние слова заставили смолкнуть раздраженный ропот. И, словно среди них оказался нечистый, каждый начал оглядывать другого с головы до пят, как пристало бы только шлюхам с Трастевере.

Это оскорбительное замечание по поводу великого инквизитора легко могло привести Сончино в застенки инквизиции, но математик знал, что Папа простер над ним охраняющую длань. Пий V, конечно же, хотел когда-нибудь завершить строительство собора Святого Петра и нуждался в его знаниях и его счетном искусстве.

Поэтому, когда Сончино в поисках помощи взглянул на него, Папа отреагировал непроизвольным движением руки в сторону великого инквизитора и, успокаивая его, воскликнул: "Irascimini, nolite peccare!"[114]

После того как снова восстановился покой, слово взял седой старик. Это был Луиджи Лилио, мудрец в области медицины и гений астрологии. Лилио, влюбленный во время, как в соблазнительную женщину, но при этом говоривший, будто он ничто не ценит меньше, чем время, много лет жил в башне Ветров, в Ватикане, и по заказу Пап занимался реформой календаря. От всех этих цифр и календарных событий — начиная с первого человека, Адама, и до Пия V, — он стал странным: с пристрастием спорил с кем-то невидимым, который ни в коей мере не уступал ему в образованности и знаниях, — и поэтому многие утверждали, что это не кто иной, как его alter ego[115] или его демон. После того как Лилио, узнав о предсказании крамольного Коперника, рассчитал роковую орбиту Astrum minax и подтвердил результаты расчетов ученого, он был осужден Папой на молчание под угрозой отлучения от Церкви и всех мыслимых адских мук. От этого знания, говорил Лилио, волосы его поседели и тяжесть легла на сердце. Теперь же он задавался вопросом, почему весь Рим, — а скоро уже и целый свет — с нетерпением ожидает конца света. Он заявил, что не виноват, если апокалипсические события стали известны.

— Этого никто и не утверждает! — возразил Папа на протест астронома. — Вы не несете никакой ответственности.

Государственный секретарь Клаудио Гамбара, сузив глаза, обратился к Pontifex maximus:

— Ваше святейшество, а кто же тогда пустил этот слух?