— Ты обходишься со своей собственной матерью куда строже, чем со служителями Церкви, которые ведут себя, как свиньи, — с упреком заметила она. — Но своей матери ты не желаешь простить отношений с человеком, которого она любит. Знай, сын мой, что жизнь идет неисповедимыми путями, но тебе вряд ли удастся справиться со своей жизнью, если ты по-прежнему будешь держать ставни закрытыми и беседовать со свечой.

— Loquax loquacitas![82] — выкрикнул иезуит. Латинские слова, очевидно, давали Клавию почувствовать превосходство над матерью и при этом лишали ее возможности ответить ему.

Но Марта все же бросила ему в лицо:

— Ну разве не грустно, что ты скрываешься в запущенном кабинете и осуждаешь все, что осуждают твои иезуитские книги? Делай что хочешь, однако позволь и мне делать то, что я считаю правильным. Если ты убежден в том, что должен отправить меня на костер как изменившую супружеским узам, то донеси на меня инквизиции. Известно ведь, как беспощадно выполняют эти господа свое дело. Прощай, сын мой!

Марта накинула на голову платок. Уходя, она заметила на стене путаницу цифр и математических знаков, а ниже число "1582", многократно обведенное.

Долгое время Марта не рассказывала о своей неутешительной встрече с сыном. Она не хотела еще больше волновать Леберехта, поскольку чувствовала, что его что-то тревожит и не дает покоя. Спрашивать возлюбленного о его переживаниях она не отваживалась, потому что знала: Леберехт не скажет ей всей правды. Итак, она решила молчать, пока тот сам не заведет об этом разговор.

Беспокойство, охватившее Леберехта после лицезрения "Страшного суда" Микеланджело, не отпускало его. Конечно, он не мог ничего доказать, но в том, что зашифрованным намеком на фреске была книга Коперника, теперь не было ни малейших сомнений. Благодаря Диомеде Леони он узнал, что мастер работал над картиной почти восемь лет. Последний мазок он нанес в конце 1541 года, спустя год после появления "De astro minante" Коперника. Леберехт хотел поговорить с мессером Микеланджело. Он понимал, что должен сделать это, должен сказать ему, что книга Коперника находится у него, и спросить, как ему поступить.

Почти ежедневно Леберехт справлялся у Леони о здоровье мастера. Новости становились все хуже. Еще три года назад Микеланджело начал терять сознание во время работы, но теперь эти сбои стали учащаться, а когда он вновь приходил в себя, то говорил путано и не ориентировался. В ясном сознании его интересовали лишь две вещи: купол Святого Петра и смерть. Что касалось купола, то Микеланджело взял с Леони и Вольтерры, своего второго любимого ученика, священную клятву следить за его сооружением и не допускать ни малейших отступлений от его планов. Относительно своей кончины мастер дал знать, что ему безразлично, где его похоронят, ибо после его смерти и так все закончится.

Уже на Сретение Леберехт отправился к Микеланджело, который жил на Мачелло деи Корви, представлявшую старый комплекс зданий посреди еще более старых домов с высокой башней в центре и пристройками по обеим сторонам, а также с густым лавровым садом. Небогатый район, населенный обычными людьми, которые, как однажды посетовал мастер, с удовольствием взяли манеру испражняться у него под дверью. Уже у самого дома Леберехта оставило мужество, и он, так ни на что и не решившись, вернулся обратно.

В середине февраля Диомеде Леони сообщил, что мессер Микеланджело снова несет околесицу, требует трость для прогулок и говорит, что ему, дескать, нужно отправиться в долгое путешествие. А потом мастер притянул Диомеде вплотную к себе и шепнул ему, что тот должен, если это возможно, на короткое время задержать движение Земли.

Услышав это, Леберехт бросил работу и поспешил на Мачелло деи Корви, на ходу подбирая нужные для серьезного разговора слова. Он выбрал короткий путь и подошел со стороны Виа Бенедетти. Когда же при звоне вечерних колоколов он достиг своей цели, то увидел у дома Микеланджело большую толпу народа.

По обе стороны от входа в дом горели факелы; коленопреклоненные женщины стояли на ступенях и плакали. Очень быстро площадь заполнилась людьми, так что едва можно было протиснуться.

С большими усилиями Леберехту удалось пробиться к входу в дом. Оттуда вышел крупный бородатый мужчина в длинной черной мантии и треугольном берете, изобличавшем в нем врача. Он прикрепил на дверях написанную от руки бумагу и тут же исчез. Леберехт прочитал хорошо сложенные строки витиеватого почерка флорентийца:

Буквы поплыли перед глазами Леберехта. На мгновение ему показалось, что Земля и впрямь остановилась. Из верхних окон квадратной башни пробивался бледный свет. Плакальщицы, приближавшиеся с улицы, по которой он пришел, жалостливо причитали, и все больше людей вторили их плачу. Вскоре на Мачелло деи Корви стало так тесно, что Леберехт предпочел удалиться из этой толчеи.

С того дня, когда умер его отец, которого он любил и чтил, ни одна смерть так не тронула Леберехта. И хотя он даже словом не обменялся с Микеланджело, флорентиец был для него идолом, чем-то вроде духовного отца. Слова доктора Фиделиссими о том, что Микеланджело был величайшим человеком, которого когда-либо рождал мир, для Леберехта не были преувеличением. Теперь он упрекал себя за то, что раньше не сделал попытки поговорить с мастером.

Погруженный в скорбь, Леберехт вернулся домой. Там он обнаружил вторую неожиданность этого богатого событиями дня, правда, на этот раз — более приятную: брат Лютгер на своем пути из Монтекассино сделал остановку в Риме.

Хотя на душе у него было очень скверно, Леберехт не мог удержаться от вопроса:

— Ну что, брат Лютгер, вручили вы свою святую крайнюю плоть?

Лютгер поднял палец.

— Надо с большей серьезностью относиться к реликвиям Святой Матери Церкви! В противном случае тебе грозит значительная церковная кара!

— Хорошо, господин великий инквизитор!

Они обнялись, и Леберехт сообщил о смерти великого Микеланджело. Однако, как ему показалось, эта новость не особенно тронула бенедиктинца.

Марта подала вино, и Лютгер рассказал о своих впечатлениях от монастыря Монтекассино, который имел такие невообразимые размеры, что возникала опасность заблудиться там, как в лесу. И в самом деле, никто, даже аббат, не мог сказать, сколько келий, комнат и залов было скрыто в его стенах, потому что каждая попытка подсчетов до сих пор давала разные результаты. Привычно воздавая должное вину, монах во всех подробностях поведал о том, как мизинец левой стопы святого Бенедикта, покоящегося в стеклянной раке, был изъят, оправлен в золото и зашит в его сутану, заняв место крайней плоти Господа нашего Христа.

Марта испуганно посмотрела на облачение бенедиктинца, а затем перевела взгляд на Леберехта, который, похоже, в мыслях был где-то очень далеко. Лютгер, слишком хорошо знавший молодого человека, конечно, заметил отсутствующее выражение его лица, а потому осведомился: