Леберехта трясло. Четыре башни собора, всегда напоминавшие ему персты, воздетые к небесам, сейчас, на фоне ночного неба, приобрели вид хищных острых кинжалов. Взгляд юноши скользнул по крышам спящего города, который был окутан рваным покрывалом тумана и выглядел холодным и отстраненным, как мрамор. Дома в этом городе были со всех сторон снабжены ложными окнами и амбразурами, таковы же были и его жители. Недоверие струилось из их глаз, а жажда доносительства превращала этих сплетников в извергающее пламя олицетворение мести.

Леберехт знал, что наступающий день станет самым черным днем его жизни. Инквизитор Бартоломео еще никогда не отменял процесса. И если он не боялся по малейшему подозрению приговаривать живых людей, то с чего бы ему менять свой обычай по отношению к мертвому? И он, Леберехт, житель этого города, на всю жизнь будет заклеймен как сын колдуна. Он будет носить на лбу клеймо, и все будут относиться к нему как к прокаженному.

Погрузившись в мрачные раздумья, юноша не заметил, как над Инзельштадтом забрезжило утро. Робко просыпалась жизнь. Из трубы булочника у рынка потянулись клубы дыма. На дороге у реки зазвенели крики возниц. У кранов на пристани началась деловитая суета моряков, загружавших свои баржи, — день, созданный для того, чтобы славить Господа Бога. Но на соборной площади в то же самое время показывала свою уродливую гримасу действительность.

Со всех сторон сюда устремились честные обыватели: верующие, любопытные, жаждущие сенсаций, зеваки и бездельники, для которых суд инквизиции был не более чем зрелищем. "Сжечь их!", "Обезглавить их!", "Бросить их в огонь!" — раздавалось над широкой площадью.

Некоторые из зрителей, явившиеся пораньше, чтобы обеспечить себе место в первых рядах, впали в раж. Их интересовал не сам процесс, а приговор, который и так был ясен: "Сжечь!"

Леберехт покинул свой пост у аббатства и приблизился к соборной площади с противоположной стороны, чтобы по возможности никому не попасться на глаза. Он хотел быть свидетелем того, как инквизитор объявит его мертвого отца виновным, хотел видеть лицо человека, который претендовал на право от имени высших сил судить о добре и зле, жизни и смерти.

У входа в здание инквизиции, отдельно стоящее и хорошо видное из покоев старого двора архиепископа, напирали люди. Вход им преграждал служитель инквизиции в длинной сутане. Лишь когда соборные часы глухо пробили семь, он впустил жадный до сенсаций народ внутрь помещения.

Леберехту удалось незамеченным для зевак протиснуться в таинственный темный зал, где он нашел себе место на самой дальней скамье. В торцовой части выбеленного помещения, на подиуме, стоял длинный стол, за ним — три стула с высокими спинками. В центре стола — две горящие свечи и распятие, перед распятием — черная книга с надписью "Malleus maleficarum" — "Молот ведьм", кодекс всех инквизиторов.

Взволнованные крики возвестили о прибытии первой преступницы — целительницы Афры Нусляйн. Люди в зале, а их было около двухсот, вскочили, вытянув шеи, чтобы бросить взгляд на измученную женщину. Все знали, что для того, чтобы сделать жертву сговорчивой перед высокой инквизицией, к ней применяли инструменты для допроса с пристрастием. Немало людей нашли смерть от этих орудий.

— Сжечь ее! — брызгая слюной, завопила какая-то старуха, прятавшая лицо в складках головной повязки. Остальные вторили ей. Два палача вытолкнули подсудимую вперед. Афра Нусляйн была облачена в грубое, стянутое в талии веревкой одеяние кающейся грешницы. Ее темные волосы были коротко обрезаны, вокруг глаз залегли глубокие темные круги. Она выглядела сломленной.

Окруженная палачами Афра, опустив голову, встала перед судейским столом. В следующий миг в торцевой стене открылась узкая дверь, и из нее вышел инквизитор Бартоломео, а за ним — два доминиканских монаха в красных сутанах. Снаружи доносились пронзительные звуки погребального колокольного звона. В зале царила мертвая тишина.

Тут Бартоломео возвысил голос:

— Laudetur Jesus Christus![12]

Жадные до сенсаций слушатели поспешно осенили себя троекратным крестным знамением.

Безучастно, как духовник на исповеди, инквизитор начал монотонно зачитывать обвинительный акт: "Афра Нусляйн, целительница и повитуха по собственной милости, обвиняется святой инквизицией, представленной инквизитором братом Бартоломео и двумя членами суда из его ордена, в различных прегрешениях против Матери Церкви, в коих созналась и присягнула на кресте, а именно: в помощи при родах ткачихе Хуссманн стоя, а не традиционно, как это повелось поколениями во всех католических странах; в том, что предавалась греху ворожбы, вымаливая чудесные явления, такие, как солнце и туман; в том, что молилась не Богу Всевышнему, но Люциферу, а также делала больных здоровыми и здоровых — больными. Кроме того, она продавала за деньги целительные рецепты и с отпущением грехов пестовала высокомерие и препятствовала зачатию у женщин посредством рыбьего пузыря и ядовитых мазей, так что соитие служило лишь чистому сладострастию".

Инквизитор оторвал взгляд от документа. Публика в зале внимала обвинениям доминиканца, разинув рот. Теперь взгляды присутствующих были направлены на обвиняемую, которая стояла неподвижно, повесив голову. Даже когда брат Бартоломео с издевкой спросил, признается ли она в своих предосудительных деяниях по отдельным пунктам обвинения, Афра не осмелилась поднять глаза и тихо произнесла: "Да, господин инквизитор".

В зале тут же началось шушуканье.

Тогда инквизитор придвинул к себе толстую книгу и начал быстро читать вопросы, так что у подсудимой едва хватало времени на них ответить.

— Как часто тебе являлся дьявол?

— Много раз.

— Как ты его узнавала? Он сидел или стоял?

Молчание.

— Занимался ли он с тобой развратом и отдавалась ли ты ему?

— Нет!

— Он говорил тихо или громко?

— Тихо.

— Изгоняла ли ты дьявола из других и как часто он выходил?

— Никогда!

— Выкапывала ли ты на кладбище дитя, чтобы затем сварить и тайно съесть?

— Нет!

— Сколько бурь ты вызвала и кто тебе в этом помог?

Молчание.

— Какие имена давала ты нашему любимому Господу, Святой Деве Марии и другим святым?

— Никаких, кроме тех, что дают другие христиане.

— Совершала ли ты надругательство над гостией и брала ли ее изо рта грешной рукой?

— Да, однажды, но…

— Сколько людей и скота извела ты своими мазями, порошками и травами?

Молчание.

— Умеешь ли ты читать и писать и не предала ли себя письменно дьяволу?

— Нет.

— С каких пор ты помнишь все свои злодеяния и пороки, направленные против Святой Матери Церкви?

Обвиняемая не находила ответа. Она закрыла лицо ладонями и громко разрыдалась.

Старик с ослепшими глазами, сжимавший палку обеими руками, крикнул:

— Сжечь ее! Сжечь ее, чтобы черт из нее вышел!

Брат Бартоломео призвал к тишине и, обращаясь к Афре, спросил:

— Признаешь ли ты себя виновной?

Обвиняемую сотрясали рыдания. Она не в состоянии была отвечать.

— Признаешь ли ты себя виновной, Афра Нусляйн? — повторил инквизитор с угрожающими нотками в голосе.

Испуганная женщина вздохнула и тихо ответила:

— Да, во имя Господа.

В зловещей тишине раздался пронзительный крик. Афра вздрогнула всем телом, когда инквизитор внезапно встал, оттолкнув стул. Два других монаха последовали за ним. С серьезным лицом брат Бартоломео размашисто перекрестился, произнеся при этом: "Во имя Отца, Сына и Святого Духа, костер!"

— На костер! Сжечь ее! — пронеслось по залу.

Афра Нусляйн потеряла сознание. Охранники подхватили ее прежде, чем она упала на пол. Какая-то старуха плеснула в лицо осужденной водой из ведра, и Афра вновь пришла в себя.

Леберехт, с ужасом следивший за разбирательством, видел лицо приговоренной преступницы, когда ее уводили: теперь во взгляде женщины не было ни малейшего страха, скорее — дикая решимость. При этом Афра Нусляйн знала, что ей предстоит.