Сененмут усмехнулся.

— Я постараюсь тебе помочь, но с одним условием: ты никому не скажешь о нашем разговоре, хорошо?

Оба мальчика закивали, а Сененмут задумался, как он может помочь несчастной Исиде. Это будет непросто, если вообще выполнимо, — Хатшепсут никогда не простит Исиде, что та родила фараону сына.

— А тайна? — спросил юный Тутмос. — Неужели она не интересует тебя?

— Еще как интересует! — Сененмут состроил серьезную мину и снова сел.

Однако Тутмос вежливо попрощался:

— Амон да хранит тебя! — И умчался.

— Что это он? — спросил Сененмут у задержавшегося Амсета. Но тот вовсе не казался удивленным поведением друга.

— Я открою тайну управителю, — сказал он и, помолчав, набрал в грудь воздуха, словно для прыжка в воду. — Ты знаешь Рую, мою мать, — выдохнул он и снова замолчал.

— Да, знаю, — недоуменно ответил Сененмут. — Я не делаю тайны из того, что когда-то был очень привязан к ней.

Глаза мальчика засияли подобно звезде Сириус в начале месяца тот, а рука нашла руку Сененмута и крепко вцепилась в нее, словно Амсет боялся потерять нечто обретенное после долгих поисков.

— Ты — мой отец, — тихонько произнес он. — Отец! — робко повторил он непривычное губам слово.

Первым порывом Сененмута было вскочить, возмущенно заорать, вытрясти правду, не мать ли подослала к нему мальчика, но когда он опустил взор к маленькой ладошке, сжимавшей его пальцы, то смог выдавить из себя лишь протяжное:

— Я-а-а? — И тут же устыдился своей глупой слабости.

— Мать сказала мне это, когда Птаххотеп оставил ее, — пояснил Амсет. — Бросил на произвол судьбы, узнав правду. Я тогда спросил, почему отец покинул нас, и она ответила, что не Птаххотеп мой отец, а сын Рамоса Сененмут, которого она очень любила.

Советник и управитель дома царицы-фараона, Величайший из великих страны, обнял мальчика и крепко прижал его к себе.

— Мой сын Амсет! Амсет, мой сын! — Переполнявшие чувства сжали горло, и оба долго молчали, пока Сененмут не набрался духу и осторожно осведомился: — А кому еще ты открыл эту тайну?

— Только другу моему, Тутмосу, больше никому! — торжественно заверил Амсет.

— А Тутмос доверился кому-нибудь?

— Тутмос — мой друг! — негодующе воскликнул Амсет. — Хоть вырывай ему язык, он не выдаст тайну! — Заметив скептическое выражение на лице отца, мальчик добавил: — Это Тутмос уговорил меня довериться тебе. Он сказал, что отец никогда не отречется от своего сына.

— Да, — подтвердил Сененмут, — отец не отречется никогда.

— Никогда-никогда?

— Никогда.

— Значит, теперь я могу всем рассказать, что Сененмут, Величайший из великих, мой отец?

Но прежде чем мальчик успел воодушевленно вскочить, Сененмут привлек его к себе.

— Амсет, сын мой, послушай меня, — спокойно произнес он. — Я вижу синеву твоих глаз, юношеский локон, линию рта, и мне кажется, что я смотрюсь в зеркало. Было бы глупо отрицать, что ты мой сын. Но поверь своему отцу: есть серьезные причины сохранять нашу тайну, по крайней мере пока.

Амсет посмотрел на своего отца так, будто тот хлестнул его хворостиной, и в его взгляде было столько печали и разочарования, сколько вмещает только юное сердце. Его глаза просили, умоляли, но Сененмут остался тверд.

— Амсет, сын мой, — в его голосе звучали торжественные нотки, — если ты любишь меня, твоего отца, не открывай никому нашу тайну, пока я сам не представлю тебя. Это важно, очень важно. Поклянись мне Великой Эннеадой богов!

Амсет кивнул, и Сененмут увидел, что в глазах мальчика стоят слезы.

Нехси, нубиец, вел царскую барку через заросли тростника в дельте Нила. Он оставался верен Хатшепсут еще со времен ее детства, и царица осыпала его за это золотом и милостями, какие выпадают лишь на долю знатнейших в царстве, и столькими должностями и титулами, что вельможи завидовали ему.

Сененмут сидел на высоком носу узкой ладьи, бесшумно скользящей по воде, и не сводил глаз с Хатшепсут, которая, подогнув левую ногу, а правой упираясь в днище, наизготове сжимала в руках большой лук из темного дерева страны кедров подобно богу охоты. На ней была синяя корона-шлем с золотым уреем надо лбом, на руках до плеч нанизаны широкие золотые браслеты, шею и грудь облегал воротник-ожерелье ускх из сияющих пластин, повторяющих иероглифы одного имени: Мааткара. Торс царицы-фараона оставался нагим, и груди ее румянились, как плоды граната во время Шему. Чресла ее опоясывал короткий схенти, на ногах красовались сандалии, ремешки которых были затканы золотыми нитями и блестели, как паутина в каплях росы.

На четвертом десятке своей жизни стояла царица, однако ее чувственное тело нисколько не утратило своей привлекательности. Напротив, с тех пор как Хатшепсут стала одеваться как мужчина, чтобы всем царедворцам, чиновникам и подданным показать, что она фараон, законно восседающий на троне Гора, для Сененмута она была еще более желанной. Она могла носить синюю кожаную корону, скрывавшую ее волосы, подвязывать золотую бороду и пренебрегать своей пышной грудью, будто на ее месте был мускулистый мужской торс, но стоило ему запустить руку под короткий набедренный передник и нащупать проворными пальцами цветок лотоса, как он убеждался, что Мааткара женщина. Женщина, которая раздвигала ноги услужливее любой другой.

Женщина, отдающаяся мужчине с большей страстью, чем потаскухи из пригорода. Женщина, которая извивалась и визжала под ним подобно кошке под котом, треплющим ее за холку.

И все-таки на долю советника и возлюбленного царицы выпадало все меньше благоприятных случаев, чтобы доказать Хатшепсут свою любовь, и это жестоко ранило его. Будучи фараоном, Мааткара едва находила время для своего возлюбленного. Государственные дела были ей милее любви мужчины, и Сененмут всерьез опасался, что их многолетние отношения вот-вот оборвутся.

Нехси, бросив взгляд на царицу, застывшую в напряженной позе, покачал головой и шепнул:

— Отложи лук, госпожа. В здешних зарослях ты не найдешь бегемота. Я сейчас пытаюсь как можно ближе подойти к песчаной отмели, где животные оставляют следы.

Хатшепсут послушно опустила оружие на дно. Завалить бегемота было дозволено лишь фараону, и если такое случалось, всегда устраивался шумный праздник. Подобный трофей служил свидетельством силы и мощи царя, и уже никто не мог оспорить у фараона его титул. Но у Мааткары был и другой повод искать схватки с бегемотом: бегемотоподобная богиня Нила Тоэрис имела человеческие руки и женскую грудь и ее чтили как богиню плодородия. Египтянки ставили ее статуэтку над постелью, изображали на опорах для головы, чтобы вымолить детей. Хатшепсут неизменно страдала от незаживающей раны: она так и не сумела родить Гора. Не то чтобы она ненавидела своих дочерей Нефруру и Меритру, но любви, связывающей мать и дочерей, не было. Так что одно только представление о том, как она сражает священное животное богини плодородия Тоэрис, доставляло ей несказанное блаженство. Возможно, уложив его отравленной стрелой, она вернет себе уверенность в собственном достоинстве. Как бы то ни было, на подобающем расстоянии от барки царицы следовали жрецы, писцы и вельможи, облеченные доверием разнести по всей стране весть, что Мааткара, женщина-фараон, убила бегемота, священного животного богини Тоэрис. На стенах храмов и государственных зданий, построенных Хатшепсут, должны быть высечены надписи, что царица-фараон добилась того, в чем было отказано ее супругу, отцу и отцу отца. И никого уже не будут снедать сомнения, что их правительница соединяет в себе ловкость дикой кошки и могущество льва.

Сененмут сильно сомневался, что возлюбленной удастся эта затея. Более того, он даже желал, чтобы она закончилась провалом, поскольку боялся, что столь важное событие еще больше укрепит ее позиции как фараона, а значит, приблизит конец их любви.

— Отец мой Рамос, — начал Сененмут, — говорил мне, когда я еще носил локон юности, что бегемоты очень коварные животные и разумом превосходят человека. Как-то он рассказал об одном юноше из Мемфиса, сто лет назад метнувшем копье в бегемота. Чудовище, взревев, скрылось под водой. Шли годы, юноша вырос в мужчину. Однажды вечером сидел он с женой на берегу Нила. И вдруг воды разошлись и огромный бегемот бросился на них и растоптал обоих ножищами подобно тому, как давит виноградарь винные ягоды, отжимая сок. А из спины зверя все еще торчало копье.