Однако все это она произнесла лишь в мыслях своих, ни слова не вымолвив вслух. И пока царица молчала, Хапусенеб, меченый жрец, возвысил свой голос:

— Смотрите, вон знак бога! Амон в священной барке остановился перед избранным! Вон он, избранный наследник фараона!

Те в толпе, кто занимал задние ряды вдоль дороги, вставали на цыпочки и вытягивали шеи, другие карабкались на деревья, а тех, кто не мог узреть, где остановился бог Амон, достигали голоса, распространявшиеся, как пожар: «Амон, властитель Карнака, остановился перед Тутмосом, сыном Исиды, гусенком в гнезде матери!»

Хатшепсут очнулась, словно от кошмарного сна. Она была готова взвыть от ярости, заклеймить позором, обвиняя их в заговоре, но Сененмут положил обе ладони на ее плечи, чтобы унять безрассудный гнев. И пока малолетний Тутмос с локоном юности лежал во прахе перед Амоном, жрецы, до сей поры державшиеся в тени, притащили из пустыни телят и дичь, чтобы возжечь их на алтаре в подношение богу Обоих горизонтов в его непостижимом плавании. Хапусенеб возложил венец с уреем на голову ребенка и провозгласил всем обитателям Обеих земель:

— Отец твой Амон-Ра Хорахте возводит тебя на трон Гора. Так владей же Обеими странами, как владел ими Аахеперенра!

При этом взоры Исиды и Хатшепсут скрестились, и говорили они больше, чем позволяли короткие мгновения. Уже много лет главная царская супруга умело избегала служанку Исиду. Она не садилась за один стол с Исидой, если по воле фараона ту звали к трапезе. Она не только презирала соперницу, но и устраивала все так, будто той вовсе не существует. И если наложница, несмотря на искреннюю привязанность фараона, никогда не появлялась с ним публично, то это было только заслугой Хатшепсут, которая использовала малейший повод, чтобы поставить низкородную на место. Вот так и повелось, что главная супруга царя появлялась даже на самом незначительном празднике или торжестве исключительно ради того, чтобы Исида не заняла там ее место. Однако для народа это жесткое соперничество так и осталось тайной, народ ценил приветливость и ласку царицы.

«Ну, и чего теперь стоит кровь солнца в твоих жилах, когда Хатхор отказала тебе в желанном Горе? — казалось, насмехался взгляд Исиды. — Я, женщина из низов, наделенная невзрачной внешностью, однажды раздвинула ноги перед божественным фараоном, и из моего чрева вышел Гор, который отныне будет править царством! О, мудрость Тота! Так кто же из нас победил?»

Хатшепсут, несомненно, поняла каждое из невысказанных слов. Ее глаза сверкали подобно драгоценным черным камням пустыни, а взор метал отравленные стрелы с силой певучей тетивы, которые, если бы могли, на месте поразили бы мать Тутмоса.

И ее молчаливый ответ, также не укрывшийся от Исиды, гласил: «Ошибаешься, недостойная, если думаешь, что Хатшепсут повержена. Семь раз нет! Отец мой небесный Амон породил меня не того ради, чтобы я отдала корону Верхнего и Нижнего Египта какому-то ублюдку, еще не сбрившему детский локон. Смотри на меня: мою голову венчает корона и в руке моей скипетр. Я, Хатшепсут, Та, которую объемлет Амон, и есть фараон!»

И тут напряженную тишину прорезал голос верховного жреца, терзавший слух царицы подобно тому, как колючки пустыни терзают тело.

— Привет тебе, господин Обеих стран! — обратился Хапусенеб к Тутмосу и торжественно возвестил: — Ты, сын Ра, — правитель Фив!

Фиванцы поначалу робко, потом все громче и громче начали возносить хвалу новому царю, а когда жрецы подняли мальчика на свои плечи, ликованию не было конца. Хатшепсут зажала уши руками, а глаза ее наполнились слезами бессильного гнева.

Время Половодья сменилось мягким сезоном Восходов, и плодородные земли наполнились людом в эти неумолимо укорачивающиеся дни. Фараона Тутмоса упокоили в гробнице Хатшепсут, которую Сененмут поспешно переустроил, ибо труд Инени не был завершен. Царица, сидя на золотом троне в двойной короне Обеих земель, размышляла о том, что теперь, когда она правила страной, ей подобает усыпальница поблизости от отца ее Тутмоса в Долине Шакалов, которая отныне должна называться Долиной Царей.

Ни у кого не вызывало сомнений, кто на самом деле управлял государством, хоть малыш Тутмос и носил титул господина Обеих стран. Тутмос влачил достойное сожаления существование в тени царствующей Хатшепсут. Жрецы Амона обучали его премудростям жизни, придворные писцы посвящали в искусство чтения и письма, от них же он усваивал знания обо всех царских династиях, начиная с фараона Менеса. Будучи запертым во дворце, Тутмос, смирный мальчик с подавленной волей, проводил свои дни словно птичка в золоченой клетке, украшенной цветами.

Между тем Хатшепсут восседала на троне со скрещенными на груди руками — в одной она сжимала плеть, в другой — скипетр с крюком. Ноги ее покоились на золотой скамеечке, и каждый, кто приближался к ней — не исключая и дитя-фараона, — должен был ползти на коленях, касаясь лбом мраморных плит. Царице это доставляло радость и удовольствие.

Пусть на ее лбу уже образовалась вертикальная складка, пусть в ее голосе появились властные нотки — Хатшепсут была и оставалась Прекраснейшей из женщин. Синеватый блеск ее длинных волос, которые она предпочитала носить распущенными, звездное сияние глаз, подобное свету Сириуса, слегка выступающие скулы, благородных форм нос с горбинкой, отличавший всех Яхмоссидов, — все это превращало царицу в воплощенное божество, прославляемое по всей стране, от порогов до дельты Нила.

Сененмут боготворил царицу с самоотдачей влюбленного и преданностью друга, и, надо сказать, он был единственным, кого Хатшепсут могла терпеть рядом с собой изо дня в день. Однако теперь были позабыты и огонь чувственности, и ненасытное вожделение, которыми Хатшепсут однажды завлекла, поймала, опутала возлюбленного. Казалось, остались в прошлом вечера в зарослях тростника, когда верный Нехси, молчаливый свидетель их любви, неспешно вел ладью, отталкиваясь шестом. Да, теперь Сененмут по временам мучился в сомнениях, искренне ли Хатшепсут отвечает на его ласки и необузданную страсть, не оборачиваются ли порой их свидания для нее тягостной обязанностью.

И однажды вечером, когда они сидели за чашей вина, Сененмут решил объясниться с царицей.

— Ты прекрасна, любимая, — начал он. — Даже сама златорогая Хатхор не сравнится с твоими прелестями. Однако Амон, царь небесный, по воле своей возложил на тебя обязанность править народом твоим. Теперь ты не только царица, главная супруга царя, но и фараон, женщина и мужчина одновременно. И не бойся признаться мне, если жаркие клятвы твоего любовника ныне вызывают у тебя лишь усмешку…

Черные глаза Хатшепсут вспыхнули пурпурным огнем, подобно западному горизонту по вечерам, и она молвила:

— Что за глупые речи слетают с твоих коралловых уст! Или хоть раз отказала я тебе, когда ты стремился к моему лону? Или хоть раз ушел ты от меня неудовлетворенным?

— О нет, — горячо заверил ее любовник, — но…

И прежде чем он успел объяснить царице, что примет как должное, если она пренебрежет их любовью ради интересов царства, ибо понимает, что они важнее даже самой безудержной страсти, Хатшепсут опрокинула Сененмута на свое ложе и сдернула с его бедер плиссированное схенти из тончайшей виссонной ткани. Ее большой рот обхватил обелиск возлюбленного, и его тело выгнулось, как под ременной плетью.

Хатшепсут почувствовала радость, оттого что он пришел в экстаз, застонал и стал задыхаться, как будто все его тело пронзила жгучая боль. Тогда она принялась ласкать его языком, распаляя еще больше. Казалось, еще немного — и она проглотит его фаллос, подобно каракатице северного моря, поглощающей пищу. В какой-то момент Хатшепсут на мгновение отпустила его обелиск, который увеличился настолько, что готов был взорваться. Он высоко вздымался подобно колонне в храме, а его капитель, схожая с цветком лотоса, влажно блестела пурпуром, напоминая глаз Сета.

— О, не останавливайся! — взмолился Сененмут, как покорный раб, принявший заслуженное наказание. — О, не теперь, богиня утренней и вечерней зари!