Григорий сразу узнал его, хотя прошло уже три года с лишком. Он, не перебивая, выслушал рассказ Николая Дмитриевича — Рубашов не утаил ничего, он поведал Распутину обо всех более или менее значительного свойства событиях, произошедших с той новогодней ночи на пороге нового века.

— И почему ты думаешь, что я могу тебе помочь?

— Вы — или никто, — твердо сказал Николай. — Только ваши дарования.

Распутин вздохнул. Уже год прошел с тех пор, как в одном из вещих снов своих видел он Россию, гибнущую во вселенском пожаре. Такой сон и дурак истолкует, сказал он, война будет; большая война. Любою ценой хотел он помешать царю втянуть Россию в кровопролитие. Николай долго не мог забыть пронзительную, почти неземную грусть, отуманившую глаза Распутина, когда он достал с полки факсимильное издание средневековых пророчеств монаха Тостова, сдул с него пыль и срывающимся голосом зачитал несколько фраз, до жути напоминавших сегодняшнее положение в стране, и даже опознал себя самого в одном из символических существ, то и дело появляющихся в книге. После чего захлопнул фолиант и попросил оставить его одного.

За этим последовали два дня мучительного ожидания в монастырской келье, где Рубашов нашел временный приют. Инстинктивно он чувствовал, что если не Распутин, то помочь ему не сможет никто. Но он также понимал, что судьба предназначила этого человека для свершений куда большего масштаба, чем его пусть и важное, но все же частное дело. Но на третий день старец, к его удивлению, все же объявился — приехал на автомобиле. Поспрошал у совести своей, сказал он. Грех это — не помочь человеку в нужде.

Тем же вечером они уехали. Вдоль дороги росли пыльные березы, вдалеке в поле шел молебен по случаю хорошего урожая. На вопрос, куда они направляются, Распутин что-то смутно пробормотал о некоей деревенской церкви, где на Иванов день дьявол якобы держал перед общиною речь с амвона, после чего община вся словно помешалась, люди стали резать скотину и пили кровь черной овцы, отчего все поголовно сделались совершенно пьяными. Может, еще одно предзнаменование, сказал Распутин, как будто других мало, а может, так — досужие домыслы. Он не возлагал на эту историю больших надежд, но надо же было где-то начинать…

К вечеру они наконец добрались до нужной деревни. Стояла тяжелая, влажная жара, и деревня казалась совершенно пустой. Не меньше часа ушло у них, чтобы найти хотя бы одного обитателя. Им оказался старик-крестьянин; он узнал Распутина по газетным портретам и поцеловал полу его рубахи. Скот и вправду резали, подтвердил старик, но это потому, что объявили новый налог. Насчет того, что какой-то чужак проповедовал с амвона — тоже правда, может, и дьявол — кто их разберет. Говорил, из меньшевиков, все звал, чтобы народ от призыва отказывался. Пока старик развивал свою точку зрения на горькую судьбу матушки-России, Распутин повернулся к Николаю и прошептал:

— А тебе кто сказал, что это будет легко?

Вся эта нелепица словно задала тон последующим неделям. Они были в деревне, где прошел дождь из змей, но все, что им удалось увидеть, была пара сброшенных змеиных кож и два дебильных пастуха, утверждавших, что их постигла кара Божья за сожительство со своими буренками. Некоему звонарю из деревушки под Новгородом стали являться привидения: утопленники пытались освободиться от своих одежд, другие швырялись в него кладбищенской землею, третьи просто подсаживались к печке и мрачно глазели на огонь. По истечении месяца измученный звонарь обратился за помощью к нечистому и добился клятвенного обещания, что покойники больше его не побеспокоят. И так они ездили от одного умалишенного к другому и вернулись в Петербург, не продвинувшись ни на йоту.

Через пару недель Николай Дмитриевич был близок к тому, чтобы сдаться. Все выслушанное им за это время лишь подтверждало слова старца: «Русское вранье границ не знает».

Но Распутин-то сдаваться не собирался. В середине месяца он начал расспрашивать своих бесчисленных монастырских знакомых, перебирать всю гигантскую сеть, сплетенную им во время путешествий к святым местам, сеть, чьи ячейки простирались далеко за Урал, в самые глухие закоулки Сибири.

Ему слали письма и телеграммы. Никто не встречал рубашовского гостя, но рассказы о всяких невероятных событиях лились рекой. В одном письме рассказывалось о человеке, одержимом сразу девятью болезнетворными демонами, богохульничающими на семи разных языках. В другом сообщалось о теленке с тремя головами, из которых средняя отличалась приветливым нравом, могла с изрядною точностью предсказывать погоду и за несколько месяцев сообщать о смерти того или иного прихожанина. В Херсоне некий кузнец глотал раскаленные угли и утолял жажду расплавленным свинцом без видимого повреждения для здоровья. А в лесу под Минском некий спятивший егерь назвался Христовой невестой, прибил себя гвоздями к кресту и на глазах изумленной публики вместе с этим крестом ушел под землю, словно камень в зыбучие пески.

У одной женщины от святой воды появились на коже гнойные волдыри, другую похитила стая ведьм и вознесла ее высоко в небо над грузинскою церковью Светицховели в Мцхете, а потом тех же самых ведьм — или, может быть, других, но по описанию очень похожих — видел пастушонок-ясновидец во время обедни в Карелии: они сидели задом к прихожанам и глодали труп самоубийцы, норовя ухватить наисочнейшие его части.

По мнению Распутина, эти россказни выглядели совершенно неправдоподобно; все это, как он считал, были лишь отдельные, среди многих других, признаки надвигающейся катастрофы, неумолимо приближающейся войны.

И война действительно приближалась. Ни дня не проходило, чтобы император не обратился к народу с пламенной речью. Началась мобилизация юношей соответствующего года рождения. Призвали резервистов. По улицам Петербурга гарцевали казаки.

Как-то утром на рынке на Аптекарском острове он видел своего брата, Михаила Рубашова. Просторные склады были переоборудованы в призывной пункт для резервистов. Михаил стоял на тротуаре, в новом поручицком мундире, во главе взвода новобранцев. Босоногие новобранцы выделывали артикулы деревянными ружьями. Он слышал голос брата — мягкий, такой мягкий, что он даже никогда не предполагал, что брат может разговаривать таким голосом… Их разделяло не более двадцати саженей, но расстояния теперь уже не имели значения. Брат считал его мертвым. Брат был уверен, что и он погиб при пожаре, вместе с женой и матерью. По нему даже отслужили заупокойную. Лились слезы, произносились слова… Он понял, что брат глубоко скорбит об их гибели. Наказание, предназначенное ему, коснулось всех.

Он подавил желание подойти к брату. Ну хорошо, он признается, что во всем происшедшем его вина, его, и ничья больше-и что это даст? Он отвернулся, закрыв лицо руками. Он уже умер. А мертвые не должны являться живым.

Вскоре после этой встречи, в начале августа, пришло письмо из Волховского монастыря. Настоятель, давнишний приятель Распутина, писал, что у него есть для них важные сведения.

Они приехали в монастырь. Вечерело. Настоятель встретил их у врат, он был очень бледен, как будто с ним стряслось несчастье, и, не говоря ни слова, проводил в одну из келий, обычно используемых для размещения паломников.

— Не так давно, — рассказал он, — с юга пришел старик. Маленький, как мальчик. Сказал, что доктор. Мне не доводилось видывать таких старых.

Монах присел на койку и достал из кармана кушака четки.

— Два дня он тут бродил среди новичков, то бормочет себе под нос, то вдруг хохотать примется… По всему — не в своем уме человек. На второй день не спалось мне. Пошел помолиться, а по дороге слышу… вот прямо на этой лестнице… он это, старичок-паломник. С кем-то разговаривает. Я подождал за дверью, покуда он не замолкнет, и заглянул. А там никого. Словно растворился. Ни следа, ни запаха — ничего. Только вот это…

Он вновь полез в карман кушака, откуда пять минут назад появились четки, и достал пожелтевший лист бумаги с линованными строками и отрывными талонами. Николай Дмитриевич сразу опознал документ — точно такой же так называемый контракт подписал и он четырнадцать лет назад. В самом низу стояла подпись: «Доктор Сускарапель».