— Бредит!.. Злат, дай платок!

Злат старательно колотил по мечу и делал вид, что не слышит.

— Тебе говорю, Злат! — Янка протянула руку.

Она взяла платок Злата, весь в узелках, и с досадой, один за другим, зубами расплетала их, а Злат глядел на это.

— Смочи в ручье.

Злат мрачно отложил меч и пошел к ручью. Там в тумане маячила фигура Шалиньяка, он нес дозор, прислушивась к тишине.

Анна неумело отрезала большим ножом кусок мяса с вертела. Отрезав, молча протянула Даниилу, сидящему у костра со связанными ногами.

— Ешь.

— Вэ виктис!.. — печально воскликнул Роже, закончив подсчет. — Горе побежденным. Десяти серебряных чаш, семи кубков, двух слитков и четырех шкурок горностая, увы, недостает.

— Ваша святость, вы больше печетесь о бренном металле, чем мы, грешные! — сказал Бенедиктус.

— Мне, а не тебе придется отвечать королю, — отозвался Роже. — Вот, дочь моя, — качая головой, обратился он к Анне, — каково богопротивное лицо греков! И их церкви, которую ты берешь под защиту!

— Грабили-то не греки, а латиняне, — точности ради заметила Анна, но епископ пропустил замечание мимо ушей и кивнул на Даниила:

— Решила ли ты, что делать с этим человеком?

— А что я должна решать, святой отец?

— Разве его вина не заслуживает кары?

— Но почему… я должна решать?

— Право решения принадлежит носящему высший титул.

— Но я же еще не королева…

— Но ты княжна, — сказал Роже.

— Его святейшество прав, — в свете костра появился Шалиньяк. — Мы уже третий день возим его с собой и не знаем, что он еще замыслит завтра? Надо решать, госпожа.

Анна растерянно оглянулась на Даниила. Он смотрел на нее, не сводя глаз, — и, не выдержав его взгляда, Анна опустила голову.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, Роже.

Она медленно поднялась.

— Святой отец и благородные рыцари. Вам известно, что сей человек преступил в замыслах против господина своего великого князя и короля Генриха, будущего моего мужа. Назначьте ему кару, и пусть ваше решение будет моим.

Наступило молчание. Анна обвела стоящих вокруг нее людей тревожным взглядом.

Шалиньяк шагнул, вперед первым, вынул из ножен меч наполовину и задвинул обратно:

— Смерть.

Анна вздрогнула от стука меча, но продолжала тихо, спокойно:

— Не служит ли, благородные рыцари, ему оправданием, что он спасал меня?

— Все мы спасали тебя, — молвил подошедший от ручья Злат, — да с мечом в руках.

— Янка!.. — с надеждой взглянула на нее Анна.

Янка смачивала платком лоб раненого.

— Ромуальд тоже Готелинду любил, — ответила она.

— Мое мнение уже ничего не решит, — развел руками Бенедиктус.

— Да будет так… — прошептала Анна. — Когда?

— Церковь рекомендует предавать души грешников в руки Божьи на рассвете, — со знанием дела объяснил Роже. — Когда молитвы об их спасении, благодаря влиянию эфира, легче доходят до небесных сфер.

— Да будет так… — повторила Анна.

Все разошлись по своим местам. Анна опустилась на землю к костру, напротив Даниила. Они молчали.

— Даниил, Даниил… — произнесла Анна. — Что ты наделал. Ты учил меня добру, справедливости и любви…

Во взгляде Даниила не было страха.

— Я любил.

— Но разве любя можно творить зло? Помнишь, что говорит о любви Писание: «…цветы показались на земле, и время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»

— Но «люта любовь, как преисподняя, стрелы ее — стрелы огненные, и крепка, как смерть», — ответил Даниил. — Я должен ее проклинать… Но я ее благословляю! Ибо она дала мне радость мук и миг свободы. Я плыл в мыслях своих по морям, видел дивные страны, дышал подоблачным ветром, каким дышут одни птицы небесные, и ты была со мною…

Анна оглянулась, придвинулась к Даниилу и ножом разрезала ему веревку на ногах.

— Беги!

Но Даниил, улыбаясь, покачал головой.

— Нет, Анна. Как зверь, вкусивший свободы, не может жить среди людей, так и мне нет без тебя жизни.

— Даниил… — молвила Анна, глядя на горящий костер. — Если бы мир был устроен иначе и не было бы у каждого из людей своего предначертания, я ведь могла бы встретить тебя… и, может быть, полюбить…

— Умолкни, не говори больше ни слова! — воскликнул Даниил. — Моя душа посетила этот мир в годы, когда ты жила на земле, — есть ли большее счастье? Прощай, Ярославна! Возлюбленная моя, прекрасная моя!..

Большое солнце, холодное, чужое, встает из-за края земли в утро казни.

Все покрыто росой, как инеем, — чужие деревья, трава чужая, чужие, незнакомые цветы. И от ручья поднимается пар, словно ручей морозный, студеный. И утренний холод пронизывает Анну, сидящую на берегу.

Мысли пронизывает холод, а не тело, и стынут от него готовые пролиться слезы… Когда-нибудь, когда солнце надолго согреет мир, они оттают и изольются, они лягут обильной росой на лугах, и высоко поднимутся вспоенные ими травы. Все пройдет, и раны затянутся, и зарастут пепелища… и простит нам обиду вечная душа в небесах…

За спиной Анны раздались шаги, Шалиньяк подошел к ней.

— Мы ждем тебя, госпожа.

Анна поднялась и последовала за ним.

— Доминус вобискум… — слышался монотонный голос Роже. — …новит мне патер, эт эго агноско патрем… эт анимам меам поно про овибус меис… Си мортуи сумус кум Кристо…

Все собрались на опушке, и Даниил стоял, связанный, на коленях, и перед ним торопливо возносил молитву Роже, и Злат, сам не свой, нетвердыми руками проверял, надежно ли укреплена рукоять меча.

— Амен, — заключил Роже, вставая, и сделал Злату знак.

Злат шагнул к Даниилу.

— Не гневись, Ярославна, — вдруг сказал он, отводя глаза. — Не слушается рука.

Шалиньяк с досадой огляделся.

— Жак, — позвал он франкского воина. — Сделай свое дело.

Позевывая, Жак подошел к Даниилу и обнажил меч. Он дугой сверкнул в воздухе.

— Нет!.. — закричала Анна, закрыв лицо руками.

И бросилась бежать прочь, не различая дороги, через ручей, по высоким влажным травам, обдирая платье и тело о колючие кустарники. Но все медленнее становился ее бег, и наконец Анна остановилась. Тишина была вокруг… Анна повернулась и пошла обратно, ступая медлительно, неторопливо, — и вернулась к опушке.

Там уже не было Даниила, воин старательно вытирал меч о траву, Бенедиктус тянул вино из фляжки, остальные смотрели на Анну.

— Приказывай, моя королева, — сказал Шалиньяк.

— Запрягайте коней, — молвила Анна, и каменным было ее лицо. — Солнце уже высоко.

Они ехали день, другой, много дней. Миновали убогие села с хижинами, крытыми косматой соломой, с кучами навоза у плетней, мрачные замки баронов, лепящиеся на неуютных вершинах скал, придорожные трактиры и церкви — и всюду в мире был единый распорядок: властители правили, священники молились, а крестьяне трудились на полях, ибо уже наступило время жатвы.

Местности становились все населеннее, дороги — все многолюднее. В один из дней путникам повстречалось странное шествие.

Впереди конные воины гнали пиками баранов и коров. За скотом, тоже под охраной, брели длинной вереницей люди с бедным скарбом: горшками, узлами, серпами и мотыгами. Женщины несли на руках детей. Люди шли понуро, с выражением безнадежной покорности судьбе, а вокруг них с лаем носились свирепые сторожевые псы.

Анна со спутниками вынуждены были посторониться — и с обочины глядели на процессию. Свернул даже Шалиньяк, который первое время пытался упрямо пробиваться сквозь баранье стадо. Замыкали колонну ковыляющие старики и старухи, их подталкивала копьями стража. Седой старик, хромой, заросший многодневной щетиной, увидев бочку на телеге, обратился к Янке пересохшим голосом:

— Добрая госпожа, дай глоток воды!.. Иначе умру от жажды.

Янка протянула ему ковшик, и старик жадно задвигал кадыком. Ромуальд, лежащий на телеге, приподнял голову и всматривался в его лицо.

— Гунтер?.. — неуверенно окликнул он. — Это ты, Гунтер?..