Алексей старательно протирал свой огромный универсальный станок. Тряпка, вбирая металлическую пыль, обнажала светло-серую эмалевую краску. Все это время Алексей думал о маме. Она так похудела за последнее время, что без жалости на нее нельзя было смотреть. Он знал, мама постоянно недоедала и теперь окончательно подорвала здоровье. Да и беспокойные мысли о Володе и муже мучили ее. Хотелось помочь маме, теперь эта возможность представилась. Утром будут давать получку, и можно купить чего-нибудь съестного. Но, как назло, вызывает Дробин. Он наверняка задержит.

Дробин встретил Алексея стоя — руки в карманах брюк, скулы напряжены. И вот этот прямой вопрос, на который отказом ответить нельзя.

— Не сможешь ли поработать еще шесть часов? Положение тебе известно. Не пройдет и недели, как начнем перетаскивать твой станок. И вообще все, что есть на участке. Сегодня имеется возможность настроить на вашу операцию малый расточный. На нем пусть работает Борщов, а ты — на своем. Глядишь, прибавим к нашим запасам сорок — сорок пять деталей. Действуй, Пермяков, я знал, что ты не подведешь.

И вот снова ожил не успевший остыть «боринг». На вычищенную и покрытую тонким слоем масла станину посыпалась хрупкая дымящаяся стружка. Руки Алексея, поначалу вялые и отяжелевшие, обрели силу и свежесть, как будто они и не поработали двенадцать трудных часов.

В середине дня к станку подошел Грачев.

— Здравствуй, Алексей Андреевич! Красиво работаешь. Молодец ты все-таки у нас. Побольше бы таких рабочих! Ты знаешь… — Грачев посмотрел сосредоточенно, отведя взгляд в сторону, — я вот нет-нет и подумаю, почему ты не в партии?

Вопрос был настолько неожиданным, что Алексей не нашелся, как на него ответить. Он пожал плечами и промолчал.

— Договоримся так: в конце месяца у нас собрание, и мы рассмотрим твое заявление. Рекомендации тебе дадут: комсомол, с Березкиным у нас разговор уже был, Соснин и, думаю, Круглов. Можешь, конечно, обратиться и к другим коммунистам. Тут дело твое, хозяйское. Ясно? Ну что же, так и порешим.

— Я об этом не думал. В голову не приходило. Наверное, еще рано…

— А мы думали. Березкин обеими руками — за, Соснин — тоже. Именно такие, как ты, сознательные, передовые рабочие должны пополнять наши ряды. Не буду тебе мешать, работай, а после смены заходи в партбюро. Ясно?

— Я сегодня до двух.

— Как до двух? Ага, понял, ты остался после ночной. Тогда перенесем встречу на завтра. Отработаешь и утром — ко мне. — Грачев пожал руку Алексея, заглянул ему в глаза, улыбнулся. — Думай, Алексей Андреевич, и завтра заходи непременно! Ясно? А чего не ясно — спроси!

Походка у Грачева была стремительная, казалось, он не шел, а летел, рассекая воздух короткими взмахами рук. В тот момент, когда Алексей оглянулся, Грачев был уже в дальнем конце участка и, отчаянно жестикулируя, доказывал что-то начальнику цеха Хлынову.

Алексей отработал без единого перекура все шесть часов, снова вычистил станок и пошел получать зарплату. Здесь, у окна кассы, он встретил Настю. Она как раз расписывалась в ведомости, и Алексей удивился ее высокому заработку. Настя сказала не без гордости:

— А как же! Я ведь говорила, что перейду на станок. Подожди, скоро стану ударницей не хуже некоторых.

Больше она не произнесла ни слова, повернулась к Алексею спиной и стала быстро пересчитывать деньги. Ее густые волосы, завиваясь в крупные кольца, падали на узкие плечи и закрывали окно кассы.

Алексей получил зарплату и, не теряя ни минуты, заспешил к проходной. Он все же надеялся осуществить задуманное — потратить всю получку, но купить на рынке немного хлеба и настоящего сливочного масла. В последние дни ему приходила одна и та же мысль: если он подкормит маму хотя бы немного, она поправится.

На рынке Алексей не был с того дня, когда неудачно пытался выменять махорку на хлеб и столкнулся с Толиком Зубовым. По слухам, которые донеслись в цех, Толик недолго отбывал наказание. Он добился, чтобы его отправили на фронт, где, по его словам, он мог кровью искупить свою вину. Так ли это было на самом деле, Алексей не знал, но ему очень хотелось думать о Толике Зубове лучше, чем в тот день, когда они повстречались с ним на рынке.

Все здесь было, как тогда. Возле деревянных лабазов так же толпились люди в надежде совершить нехитрую сделку. По-прежнему в руках снующих и ежащихся завсегдатаев рынка чаще встречались самодельные мундштуки и зажигалки с цветными наборами, нежели хлеб и какая-нибудь другая еда. Только в одном полуразвалившемся павильоне стояли укутанные до носа тетки, перед которыми на прилавке заманчиво красовались четвертные бутыли настоящего топленого молока. На поверхности его румянились аппетитные пенки. Алексея так и потянуло к прилавку, он уже ощущал во рту вкус молока, которое пил последний раз еще до войны.

Молоко продавалось пол-литровыми стеклянными банками. Алексей видел: подходили иногда к прилавку такие же работяжки, как он, кидали красноватые тридцатирублевые бумажки и, получив пятерку сдачи, жадно припадали губами к молоку. «Выпью и я!» — решил Алексей. Он отсчитал двадцать пять рублей, получил наполненную до краев банку.

Молоко пузырилось, жгло холодом, но Алексей пил не отрываясь, не в силах утолить голод. «Неправда, — подумал он, — что вместо пенок торговки опускают в молоко цветные тряпки, для приманки покупателей. Все это болтовня. Никакого обмана нет. Молоко самое настоящее, сладкое и густое, и пенки тоже настоящие, они так и тают на языке, и нет никакой возможности оторваться от банки».

Он выпил молоко до последней капли, осторожно поставил мутную банку на прилавок, поблагодарил хозяйку и пошел вдоль павильона, ощущая непередаваемое блаженство. Рядом с молочницами сидели нахохлившись два бородатых мужичка с кошелками, наполненными семечками, и с аккуратными, тугими мешочками самосада. Здесь же Алексей увидел сухонькую и сморщенную от старости татарку, перед которой на удивительной белизны тряпицах лежали два кружка масла. Каждый из них весил по полкилограмма и стоил четыреста рублей. Алексей мог купить только половину круга и долго уговаривал старую женщину разрезать масло пополам. Наконец она уступила просьбе, и то после того, как Алексей упомянул о больной маме. Разрезав один из кругов и тщательно поддевая на кончик ножа крупицы масла, она развесила его при помощи безмена. Алексей был доволен, несмотря на то что от получки осталось ровно двадцать рублей. Теперь нужно было купить еще хотя бы четверть буханки хлеба.

Он долго бродил по базарной площади. Ему вновь предлагали зажигалки, мундштуки, пакетики с легким табаком и даже хлебные карточки. Но ему нужен был хлеб в натуральном виде, всего один кусок свежего, не измятого, не замызганного по карманам хлеба. Алексей все время предвкушал тот момент, когда он придет домой, отрежет хлеб, намажет его маслом и, положив на тарелку, преподнесет маме. Мама еще до войны говорила: были бы хлеб, масло и сахар — и больше ничего не надо. Вполне можно жить, и даже припеваючи. Алексей знал, что в сахарнице остался еще песок. Можно его размешать в стакане с кипятком или насыпать на хлеб, намазанный маслом. Вот только хлеб не попадался, не так чтобы целой буханкой, а небольшим куском. Война все же портила людей, не всех, конечно, а некоторых. Не мог же сэкономить от своего пайка сразу две буханки вот этот плюгавенький мужичок с красными веками. Скорее всего он их украл. Украл, работая где-нибудь рядом с пекарней и наживаясь на людях, живущих впроголодь. И вряд ли что-либо доброе разовьется в таком предприимчивом человеке потом, когда наступит мир, если в самую тяжкую пору он ловчит, используя свое мало-мальски преимущественное положение. Обо всем этом Алексей не думал столь подробно, однако внутренняя неприязнь к человеку с красными веками возникла, и он пошел от него прочь, к толпе, скопившейся у входа на базар.

Пошел туда в надежде купить хлеб, но вскоре пожалел об этом, потому что картина перед ним предстала печальная. Посреди судачивших всяк по-своему людей на грязной булыжной наледи лежал тот самый старик, которому Алексей в прошлый раз отдал осьмушку махорки. Мутные глаза старика неподвижно глядели в небо. Острая жидкая бородка топорщилась торчком, маленький круглый рот глубоко провалился и был крепко сжат.