Первым подошел к нему закутанный сразу в два ватных халата высохший до костей старик. Его голова с острым птичьим носом торчала на тонкой дряблой шее, словно из разворошенного гнезда. Узкие щели карих глаз при виде махорки осветились надеждой. Старик протянул руку в засаленном рукаве, спросил.

— Почем, молодой человек?

— Нипочем, — ответил Алексей. — Меняю на хлеб.

— Нет хлеба, есть немного урюк. — Старик перегнулся пополам и вытащил из глубокого кармана грязный узкий мешок. — Вот — урюк. Хорош! Меняем на две пачки.

— Не надо мне, дедушка, твой урюк.

— Почему не надо? Хочешь здоровья — ешь урюк. От табака здоровью вред, от урюка — ой польза. На! Держи!

Чтобы отделаться от старика, Алексей повернулся к нему спиной и стал пробиваться сквозь толпу. Но старик не отставал. Он цеплялся за локоть Алексея и уже не просил, а умолял:

— Пожалуйста, меняй табак! Может, последний день живу, а тебе жаль.

— Да не жаль мне, старина, — остановившись, сказал Алексей. — На, кури! — И он протянул пачку. — Кури, только не помирай.

— Как кури, почему кури? За так не хочу, бери урюк.

— Не нужен мне твой урюк. — Алексей быстро распечатал пачку, приготовился насыпать махорки в руку старика, но тот затряс головой, спрятал за спиной обе руки вместе с мешком. Тяжело вздохнув, он с укоризной сказал:

— Эх, молодой человек!.. Зачем так шутишь? Нехорошо делаешь!

Вокруг Алексея и старика собрались завсегдатаи базара. Они посмеивались над разбушевавшимся стариком и над Алексеем. Тогда Алексей сунул всю пачку в карман стариковского халата, растолкал людей и оказался на открытом месте. Тут и опустилась на его плечо тяжелая рука Толика Зубова. Он улыбнулся, сверкнув золотым зубом, и добродушно пробасил:

— Ты что, осатанел? Кинул этому барыге три красненьких за так. Не думай, что у него за пазухой один скелет. Лопух ты, Леха. Держись-ка лучше меня, сейчас такую мену организуем, что тебе и во сне не снилось. Есть еще пачки?

— Нет, — соврал Алексей.

— Тогда дважды лопух! И верно: на рынке ума не купишь. Идем побарахлим карточками. У меня две восьмисотграммовых. Держи одну.

— Опять достал? — Алексей подумал: а не пойти ли с Толиком — могла быть заманчивая мена.

— Дядя добренький подарил. Вроде тебя. Жить-то надо.

— За счет других?

— А тебе что за забота? О себе думай, сейчас изворачиваться надо, полегче дорожку выбирать. Может, продашь? А свидетели где?

— Ты сам себе свидетель.

— Начнешь совестить? У кого, мол, совесть не чиста, у того подушка под головой вертится. А у меня нет ее, совести. Временно.

— Нет, так и совестить некого.

Пройдя еще несколько шагов, Алексей решил плюнуть на все базарные дела и вернуться домой. Не сказав ни слова Толику, он быстро пошел к воротам.

— Продашь, значит? — донеслось до Алексея.

Он остановился и утвердительно кивнул головой. Потом добавил:

— Если не бросишь сам.

— Ну и дурак! — крикнул Толик. — Мало тебя Круглов мордует! Вкалывай! Так и так подохнешь!

Сосало под ложечкой, но возвращаться на базар Алексей не хотел. Ему сразу опротивел мир жалких, алчных людей, у которых одно на уме — как бы словчить, обхитрить другого. От досады Алексей распечатал осьмушку, завернул на ходу самокрутку и закурил. Густая волна дыма тупо ударила в грудь, приятно обволокла голову и тотчас приглушила чувство голода. К дому он подошел в бодром расположении духа, словно все заботы и огорчения исчезли сами по себе. Единственное, о чем он сейчас думал, — как объяснить маме свою неудачу, но, к его счастью, отвечать на вопросы не пришлось.

Ольга Александровна открыла дверь преображенная. Ее исхудавшее, тронутое печатью постоянной тревоги лицо светилось.

— У нас гости! — сказала она. — Приехали товарищи Коли Спирина. Вернее, прилетели.

Еще в прихожей Алексей услышал мужские голоса и уловил аромат дорогого душистого табака.

Их было трое: бортмеханик, стрелок-радист и командир. Все выглядели молодцевато и отличались крепким телосложением. Душой экипажа оказался бортмеханик Иван Васильевич Годына, на смуглом лице которого золотилась плохо пробритая борода. Он был почти лыс, только на висках и затылке весело курчавились волосы, тоже золотисто-рыжеватого цвета. Иван Васильевич первый поднялся из-за стола, представился Алексею, до боли жиманув его руку, причем не выпускал ее, пока не познакомил со своими товарищами, все похлопывая крепкой мясистой ладонью по руке Алексея.

— Экипаж машины боевой, как поется в песне. Машина у нас, скажем прямо, не боевая, но вооружение маломальское имеется. Как-никак — через фронт летаем, напрямичок. Привет тебе привезли от Коли. Мировой парень! Специалист высшего класса. Мы с твоим другом — душа в душу! Это вот тебе гостинчик от него, — он показал на пачки галет, — а это твоей мамаше.

Алексей взглянул и на галеты, и на увесистые, толщиной в палец, плитки шоколада, на обертке которых были изображены верблюды, идущие через пустыню Сахару.

Перезнакомившись с экипажем, Алексей сел к столу, на котором стояли откупоренные банки американской тушенки, колбасы и объемистая фляга со спиртом.

— Мамаша! — громко позвал Иван Васильевич, — а вы где? Просим к столу!

Ольга Александровна вышла из своей комнаты.

— Ешьте, ешьте, — сказала она, — я недавно позавтракала.

— Как же это без вас? — настаивал Иван Васильевич. — Надо хотя бы пригубить за встречу.

— Что вы! Это не для меня. Закусывайте. Я лучше вскипячу самовар.

— Чаек можно, — согласился Иван Васильевич. — А без вас — нельзя. Ну, что же, как говорят, каждому свое, — уже обращаясь к сидевшим за столом, продолжал Иван Васильевич. — Давай хоть ты, Андреич, рвани и за себя и за мамашу! Небось давно не приходилось?

— Давно, — подтвердил Алексей, приподнял стопку и отпил глоток.

— Нет, так не пойдет! У нас закон — по полной, и шабаш. Поехали!

Все трое выпили по полной стопке, запили водой и навалились на еду. Алексей, который пригубил спирт впервые, сделал из уважения к гостям еще два-три глотка, а стакан с водой осушил до дна.

— Эх, Андреич, отощал ты тут, видать. Слаб в коленках. — Иван Васильевич аппетитно откусывал хлеб, густо намазанный колбасным фаршем, и, не переставая, говорил: — У нас сегодня, можно сказать, выходной. Побывали на заводе. Выколотили пару моторов. Осталось сдать два пораненных и получить новые. Моторы у вас — на все пять, и, слава богу, нам на заводе не отказывают. Второй раз сюда летаем. И тогда увезли парочку новеньких. Наш «дуглас» мог бы и десяток уволочь, да разве дадут? Боевым машинам не хватает, а мы — извозчики, гражданский воздушный флот.

— Не прибедняйся, Иван, — заметил командир. — В прошлый раз довелось и нам пострелять. Вот если б не Витюша, — он скосил глаза на стрелка-радиста, — лежать бы нам в сырой земле.

— Велика беда — носок продырявили. Мотор-то не отказал.

— А если бы отказал? Под нами не дом родной был, а фашистские зенитки.

— Если бы да кабы! Андреич, не ты, случаем, носки делаешь?

— Нет, я — на картерах.

— Угу, — пережевывая, кивнул Иван Васильевич. — Картер — это вещь! А и носки — хоть куда. Дырка в нем, а мотор гудит, хоть бы тебе что! Моторы сейчас — всё! За единым иной раз летим через всю Расею, от самого Ледовитого океана. Башки не жалеем, чтоб приволочь этот разъединственный мотор.

Ольга Александровна поставила на стол звонко завывающий и поблескивающий всеми своими гранями самовар.

— Гудит, хоть бы тебе что, — повторил Иван Васильевич, — как этот самовар…

Командир от чая отказался. Он вытер платком губы, поблагодарил Ольгу Александровну за гостеприимство и вышел из-за стола. Пройдясь по комнате, посмотрел на часы.

— Спасибо хозяевам! Мне, к сожалению, пора. В семнадцать ноль-ноль должен быть у своего закадычного друга. Когда-то летали вместе, теперь он работает испытателем на ЛИСе.

— Успеешь ты к своему корешу! — попробовал отговорить командира Иван Васильевич.