Паспорт у меня, естественно, был, потому что иначе как бы я приехала сюда полгода назад? (Мамочки, всего полгода, а кажется – целая жизнь прошла, да даже и не одна). Более того, в этом паспорте даже стояла действующая многократная Шенгенская виза, которую мы с Ником получили в одной из позапрошлых жизней, собираясь в Швейцарию по делам фирмы. То есть это Ник – по делам, а я просто так. Виза была пятилетней и срок ее еще не истек. Но этот паспорт, как и американский, был у меня на мужнину фамилию, то есть Будберг. А галерея, и все документы, и прочее, было оформлено на мою собственную фамилию, и я подумала, что если она не будет совпадать с фамилией в паспорте, то мало ли, какие сложности могут возникнуть... Я не стала объяснять Сашке все это, а просто ответила вопросом на вопрос.

– А долго это – паспорт сделать?

– Да ерунда, – отмахнулся он. – Позвони завтра моему помощнику, через неделю у тебя паспорт будет.

Я так и сделала. И действительно, через десять дней у меня на руках был новенький паспорт с новенькой же многократной Шенгенской визой, въезд через Австрию. Что характерно, и то, и другое было выписано на имя Елизаветы Дмитриевны Новинской.

Из первой своей поездки – в Вену – я не привезла ничего, кроме каталогов аукционных домов и ощущения, что мне нравится такая жизнь. Было очень здорово ходить по галереям и лавочкам, присматриваться, прицениваться, разговаривать с людьми не просто так, а «по делу». И неожиданно для самой себя вдруг осознавать, что ты, то есть я, действительно делаешь серьезное, настоящее дело, в котором даже что-то понимаешь. Еще я успела открыть счет в одном из венских банков – мне казалось, что при покупке картин (если до этого дойдет) удобнее будет расплачиваться не через русский, а через европейский банк, чеком. Я честно попыталась открыть служебный счет, на галерею, но это оказалось такой морокой, что я не стала связываться и сделала это, как частное лицо.

Уже вторая поездка оказалась результативной – я привезла три неплохие работы, которые одобрил даже Николай Михайлович. Более того, две из них мы выгодно продали в течении первой же недели. Довольно скоро я поехала опять, и потом еще...

Это было очень здорово. Совсем скоро у меня образовался даже определенный уклад таких поездок, как у бывалого путешественника. Изучаешь по Интернету предполагаемый район поисков, берешь билет, три часа лету – это вам не Америка, в старушке-Европе до всего рукой подать – прилетаешь, если надо – берешь машину в аэропорту, приезжаешь на место. Раз, два, три – пришел, посмотрел, закупил – и летишь обратно. Два-три дня посреди недели, очень эффективно.

Вообще жизнь в нашей галерее заметно оживилась. То ли принесли, наконец, свои плоды предпринятые рекламные усилия, то ли дала себя знать моя светская жизнь – зря я, что ли, улыбалась как проклятая всем этим тузам с королями, то ли просто должно было пройти какое-то время – но работы нам с Машей теперь вполне хватало. А уж после того, как про нас рассказали по телевизору...

Это, в общем, вышло почти случайно. Как-то в конце ноября, непоздним по московским понятиям утром, часов в двенадцать, к нам в галерею впорхнула миловидная девушка. Непохоже было, что ее в какой-то степени интересовало искусство, скорей, ее цели были гораздо более земными. На улице шел дождь, плавно переходящий в снег, и было похоже, что она заскочила просто так, обсохнуть и отряхнуться. Мы с Машей как раз в отсутствии посетителей занимались в подсобке очередной инвентаризацией имущества и готовились поменять экспозицию. Я бы не обратила на посетительницу большого внимания, если бы не Маша, которая, выглянув в зал, не замерла столбом, пялясь на нашу гостью во все глаза.

– Что с вами, Маша? – прошептала я, незаметно толкая ее локтем.

– Так это же... Это же Нина Кандат, – прошептала она в ответ, не отрывая глаз от посетительницы. – Просто поверить не могу.

Я, честно говоря, все равно не поняла ее восторгов. Девушка была симпатичной, даже, пожалуй, красивой – характерной московской, то есть русалочьей красотой. От стандартных русалок она отличалась, пожалуй, только копной темно-каштановых кудрей вместо ровно-блондинистых прядей. Наверное, решила соригинальничать. А так все было на месте – ноги от ушей, сапоги на шпильках, узкие джинсы и коротенькая пушистая курточка. Отчего Маша впала в подобный ступор, было непонятно.

– Ну пойдите, спросите, может быть, ей чем-нибудь помочь? – предложила я Маше. – Предложите ей купить картинку.

– Нет-нет, – замотала она головой в священном ужасе. – Я не могу. Я боюсь. Это же Нина Кандат.

– Да кто она такая, эта ваша Нина? – спросила я, начиная слегка раздражаться. – Что в ней такого ужасного?

– Да нет же, наоборот, – экстатически прошептала она. – Это телеведущая такая замечательная, она ведет «Пустяшки», и вообще известная персона. Правда, какая красавица? Неужели вы про нее не слышали?

Я только пожала плечами, махнула рукой и сама вышла в зал. Биг дил, телеведущая. Сейчас разберемся.

Мило улыбаясь, я подошла к посетительнице.

– Здравствуйте. Я могу вам чем-нибудь помочь?

Девушка, разглядывающая картины на боковом стеллаже, обернулась и одарила меня сияющей улыбкой.

– Да нет, спасибо. Я просто так зашла. Там такая погода кошмарная, а за мной машина не приехала – водитель в пробке застрял. Я тут у вас погреюсь, хорошо?

Все это было сказано таким очаровательно-легким тоном, который даже не подразумевал никакой возможности отказа. Я и не собиралась ей отказывать.

– Да конечно. Ужас, а не погода. Может быть, хотите чаю? – предложила я, стараясь, чтобы это прозвучало с той же легкостью.

– Ча-аю? Да нет, спасибо. Я просто подожду. Он уже недолго.

– Вам понравилось что-нибудь из наших картин? – светски спросила я, указыввая на стеллаж.

– Картин? – переспросила красавица, как будто только что их заметила. – Ах да, картины. Конечно. А вы их что – продаете?

– Ну, вообще-то и продаем тоже, – с материнской лаской улыбнулась я. – Но вообще у нас – галерея, мы как бы занимаемся развитием искусства, выставляем молодых художников. Вот, например, – подвела я ее к соседнему стеллажу. – Это Алеша Петров, очень способный мальчик. Поглядите, какая работа, сколько воздуха, света.

Честно говоря, картину я выбрала совершенно наугад. И имя автора назвала лишь потому, что оно было меленько так написано внизу картины. Но получилось удачно. Я вспомнила Нэнси с ее приемчиками.

– Мне даже кажется, – продолжала я, добавив голосу задушевности. – В этой картине есть что-то общее с вами. Ну, вернее, с тем впечатлением, которое вы производите. Та же легкость, тот же полет. Да, думаю, мне не случайно захотелось показать вам именно ее. Вы не находите?

Дева, приоткрыв рот, переводила глаза с меня на картину.

– Я как-то никогда не задумывалась, – сказала она. – А что, картины действительно могут быть похожи на людей?

– Конечно. Ведь, когда картина пишется, художник о чем-то думает. У него фантазия, вдохновение, оно может быть вызвано чем угодно. Он вкладывает в работу кусочек души. И картина, если художник талантлив, выходит живая. И даже похожая на какого-нибудь человека, родственная ему. Такая картина обязательно находит свой отклик.

– Да-а, – протянула кукла в ответ. – Ну надо же... Вот бы не подумала.

И посмотрела на соседние картины более заинтересованным взглядом.

– А скажите, – немного помолчав, обратилась она ко мне. – А вот этот художник, он как – его можно считать популярным?

А я-то ей все о душе... Хотя, похоже, все равно клюет потихоньку.

– Честно говоря, – снова натянула я на лицо ласковую улыбку. – Я как-то никогда не задавалась этим вопросом. Искусство не может быть модным. Только настоящим или нет. То есть, конечно, время от времени определенные течения или имена вырываются на поверхность, но это ведь ничего не значит. Популярность – явление сиюминутное, вы согласны?

– Н-ну, – с сомнением кивнула моя красотка. – Н-ну, в общем, как бы да...