– Привет, – сказал, вдруг подсаживаясь к Антону, Антонио. – Ну что, по-прежнему спишь?
Из грузовика, запыхавшись, выскакивал румяный и вслед за ним пыхтя выбирались из кузова несколько пенсов. Чистое и голубое по-прежнему поднималось небо. Небо, в которое почему-то всегда так хочется улететь. Из желтого парусинового киоска выглядывало усатое рыло, предвкушая для себя маленькое развлеченьице. Антону показалось, что он и в самом деле спит и что он сейчас проснется. Но тупые злобные хари, – какая в ушанке, какая в бейсболке, какая в беретке, – уже обступали его со всех сторон и щерились злорадно.
– Труд не уважаешь, падла! – закричала фальцетом одна.
– Собственность! – засмеялась другая.
– Бога забыли, – в такт крякала третья.
Затрещали суставы пальцев, которые кто-то сжимал в маленький кулачок, заводя назад и примериваясь, куда бы вдарить.
– Хорошо, что вы схватили его! – закричал толстяк в белом халате, подскакивая к крупняку, по-прежнему державшему Антона за ключицу. – Видели бы вы, как он издевался над нами в булочной!
Но крупняк вдруг вынул из кармана брюк маленький черный браунинг и, направив на толстяка, спокойно сказал:
– Назад, козлы.
А потом резко дернул Антона за руку, увлекая его за собой в промежуток между киосками. Замелькали низкие ряды торговых палаток, кто-то злобно завыл. Антон обнаруживал себя уже в беге, мчащимся и перепрыгивающим через какие-то коробки с апельсинами, оттталкивающим кого-то с ведрами, звеняще опрокидывающимися на асфальт, мелькнула ушастая дыра в заборе и в носу Антона засвистел пустырь.
– Так что поверь мне, – сказал Антонио, вставая, когда наконец раздался третий звонок и буфет почти опустел, – что клейма настоящие.
– Ты передал мне свою смерть, – печально ответил ему Антон.
– Напрасно ты так думаешь, – потрепал его по плечу Антонио, по-прежнему лучезарно улыбаясь. – Если я кому и передам свою смерть, то только не тебе.
– А почему бы и не мне? – горько как-то проговорил Антон и вдруг взглянул на музыканта с какой-то горькой усмешкой.
– А ты и в самом деле так этого хочешь?
– Я… я не знаю, – опустил голову Антон. – Вот ты…ты знаешь… и как жить, и как умереть. А я наверное лишний как герой.
– Тебе всего только двадцать два. Погоди, распространим варганы и создадим организацию.
– Наверное, я родился лишним, мне все кажется, то серьезным, а то смешным, а то и вовсе ненужным. Не жизнь, а какая-то трагикомедия или комедийная драма, в которой все перепутано. Я до сих пор не понимаю, зачем внешний мир?
– Чтобы обмануть его, – засмеялся Антонио. – Так обычно и тратят опасность самосознаний.
Взгляд полный боли и какого-то светлого отчаяния перед словно бы разверзающейся пропастью, поднял вдруг на Антонио Антон:
– Как ты не понимаешь…
– Да, я, пожалуй, тебя понимаю, – сказал тогда мрачно Антонио. – Но, знаешь… как бы это сказать… Это все же не может выглядеть смешным.
– Но разве это не единственное, что неважно как выглядит? Разве в себе ты не видишь это по-другому? Закрой глаза и ты убедишься, что ничего и никого просто-напросто нет. А это и значит, что есть только это.
– Но ведь рано или поздно придется открыть.
– А что если не открывать?
– Это как никогда и ни с кем не разговаривать.
– Ах вот ты о чем, – усмехнулся Антон и вдруг почувствовал, как рука Антонио сжимает ему запястье. Он вздрогнул, увидев вдруг, как Антонио приближает к нему глаза с каким-то странным, напряженным состраданием во взгляде.
– Не думай, что это слишком просто, – тихо и серьезно сказал Антонио. – Если бы это было так просто, то там, – он бросил беглый взгляд на потолок буфета, над которым невидимо разверзался органный зал, – давно бы уже никого не осталось.
Ступени повели в подземный переход. Антон спускался, стараясь не оглядываться. Одна из стен в переходе была прозрачна. Сначала он подумал, что это витрина подземного магазина. Но это было не совсем так. За стеклом явно двигались части какого-то механизма.
«А, собственно, почему бы и не посмотреть?» – подумал Антон и, стараясь не делать лишних движений, подошел ближе. За бликами отражающихся в стекле ламп и в самом деле он увидел огромный железный организм. Двигались шатуны, вращались маховики, сверкали рычаги и светились втулки. Огромная механическая рука проносилась над железной обоймой и заряжала в нее нарядные разноцветные кегли.
«Подземная игра», – усмехнулся Антон и на этот раз ясно увидел в стекле за собой отражение мужчины с женским лицом, стоящего шагах в десяти и держащего правую руку в кармане. Сквозь отражение его широкого серого плаща просвечивала одна из деталей машины. Сама же машина уже ставила очередную обойму с кеглями «на попа» и опускала вниз, на игровую дорожку. Антон двинулся вдоль стекла, отмечая про себя безличную слаженность операций и то, что он почему-то начал движение в такт ритмичным движениям этого механического паука. Он сбил шаг, не в силах все же оторвать взгляд от машины. Блестели вдвигающиеся и выдвигающиеся штоки, муфты бесстрастно и точно засасывали их в себя и также бесстрастно извергали, нарядно блестела смазка, и вся эта так нарочито обнаженная механика завлекала отдаться игре. За стеклом высветилась картановая дорожка, вдоль которой скользили тяжелые разноцветные шары. В дальнем конце ее нарядный боулингмэн жестами объяснял новичкам технику замахов. Потом словно бы раскрылась уютная коробочка бара – полусумрак, зеленая дорогая обивка и огоньки, бармен в белых перчатках, бокалы. За баром мелькнул и элегантный и в чем-то даже торжественный гардероб с гардеробщиком, похожим на Бонапарта. Лица посетителей были прекрасны, тела посетителей, нарядные и хорошо освещенные изгибались пластично, пуская по дорожке тяжелые шары. Шары разбивали вдребезги тщательно выстроенные машиной кегельные позиции. Люди за стеклом смеялись, непринужденно болтали, курили, потягивали из длинных светящихся бокалов коктейли. Люди за стеклом явно нравились сами себе. «И еще, – вдруг подумал Антон, – им нравится, что на них смотрят, что стены этого кегельбана прозрачны, как экраны их телевизоров». А кто-то уже откровенно переодевался, сдавая туфли в гардероб Бонапарту и получая нарядные белые тапочки. «Не тормози – сникерсни!» – угадывал Антон по губам Бонапарта, с подобострастной наглостью раба принимающего на чай. «Наверное, прозрачна и стена в душевой, – продолжала Антонова мысль, – должно же доставлять наслаждение, если кто смотрит, как непринужденно и изящно ты мылишься, как Мадонна, которой даже за это, наверняка, заплатили бы очередной миллион». Молодой боулингмэн, ученик тренера-боулингмэна вставлял в дырочку палец и подцеплял им слегка влажный от предыдущих касаний тренера шар. Молодой боулингмэн направлялся к черте, медленно сгибал руку с шаром и, скользя вдоль собственного бедра надетым на палец снарядом с трех элегантных прыжков посылал его с пальца в кегельное каре. В броске молодой боулингмэн заводил одну из ног своих за другую, и кегельное безраличное счастье сияло в его глазах. Шар медленно шел по дорожке и вдребезги разбивал правильную кегельную постройку. Молодой боулингмэн не спеша возвращался назад и внимательно смотрел на табло, на котором электронные цифры бесстрастно показывали результаты. Счастливец победно пригубливал свой бокал, скользя незамечающим взглядом вдоль стоящего за стеклом Антона. Взгляд его отражался от пуленепробиваемого стекла и возвращался к отражению приемника транспортера, наполняющемуся вновь разноцветными отражениями шаров – «Rexona – лучшая защита от пота!».
– Антонио, может, тебе дать-таки сыр? – засмеялась белокурая публика, незаметно опуская в сумочку руку.
– Иди в жопу, – мрачно ответил он.
– Фу, какое гадство.
– Вы мне все, слышите, все остоебли!
Он повернулся к ней всей своей широкой голой спиной и с тоской посмотрел в окно. Облака были все также небрежны и совершенны, сияли все также ослепительно и были по-прежнему никому не нужны.