— Думаю, что ваш отец прав, — сказал я.
— Вы очень похожи на моего отца, мистер Лэмптон. Он такой же крупный мужчина и очень добрый. Мне было очень хорошо у вас.
— Тогда почему же вы хотите нас покинуть?
— Мой отец нездоров.
— Как жаль, — сказал я.
— Поэтому мне придется очень скоро уехать.
— Нам очень жаль расставаться с вами. Барбара будет скучать по вас.
— Нет. — Она покачала головой. — Маленькие дети скучают только по своим папе и маме. Так и должно быть. А Барбара папина дочка, верно?
— Да, так случается иногда, — сказал я.
— У меня тоже так, хотя я очень люблю и маму.
Она качнула ногой, и блестки потухли. Теперь ее ноги не были просто предметом, на который приятно смотреть, они стали предметом, которого хочется коснуться, погладить, ощущая эти шелковистые волоски под рукой. Я с трудом отвел глаза. Пожалуй, хорошо, что она уезжает.
— Вы уже сообщили об этом миссис Лэмптон, Герда?
— Я только теперь надумала. И потом — вы же хозяин. Я должна была прежде всего сказать вам.
Мне вспомнилась Мария — девушка, которая отдалась мне в Берлине за пачку сигарет. Сигареты назывались «Вудбайн». Смешно, какие пустяки застревают иной раз в памяти. Мария была женщиной такого же типа, как Герда, хотя Герда совсем светловолосая, а Мария брюнетка, и Герда пухленькая, а Мария худая. Но Мария тоже была податлива, покорна — «вы хозяин, верно ведь?» — она была полна одной заботой: быть приятной мужчине. А Сьюзен, по-видимому, ставила себе прямо противоположную цель и в течение целого дня стремилась достичь ее любыми средствами. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь еще была такой придирчивой и сварливой. А ведь она получала от меня куда больше, чем пачку сигарет. Дом, правда, принадлежал ей, но денег отец не давал ей ни копейки. Мы жили только на мой заработок, и он уходил весь, до последнего пенни, и еще нередко не одну сотню фунтов приходилось брать авансом. Сегодня принесли счет от Модсли — самого дорогого универсального магазина в Леддерсфорде, — и я сунул его в карман, не распечатав, так как даже не решался взглянуть на него. Скорее уж я имел бы право быть сегодня раздражительным и сварливым, а не Сьюзен.
— Вы чем-то озабочены, — сказала Герда.
— Я думал о том, что это будет не очень-то приятная новость для миссис Лэмптон.
— Дом не так велик, — сказала она. — И Гарри теперь в пансионе, почти совсем здесь не бывает.
Я как будто уловил нотку презрения в ее голосе.
— Все же вы нам очень помогали, Герда. Миссис Лэмптон будет теперь связана домашним хозяйством по рукам и ногам.
Герда пожала плечами.
— Все замужние женщины связаны домашним хозяйством. Вот почему я не скоро выйду замуж, — сказала она со смешком.
Атмосфера в кухне становилась все более уютной… Словно запылал огонь в большом очаге и с дубовых балок свесились копченые окорока, словно это была совсем другая кухня в каком-то совсем другом доме.
— Пожалуй, мне надо пойти сообщить миссис Лэмптон, — сказал я.
Герда нахмурилась.
— Мистер Лэмптон, вы очень похожи на моего отца.
— Вы мне это уже говорили, — сказал я.
— Постойте. Я не то хотела вам сказать… — Она покраснела.
— Говорите, не бойтесь, — сказал я.
— Вы хороший человек. Очень добрый и душевный. Вы очень хороший отец, и вы не скупой. И много работаете, а теперь вы еще и в муниципалитете, потому что хотите приносить пользу, не так ли? И у вас очень красивые дети. Вы мне очень нравитесь, мистер Лэмптон. Ну, и… — Она умолкла. — Не знаю, как это выразить, — почти шепотом пробормотала она.
— Мне кажется, вы выражаете ваши мысли очень хорошо, — сказал я.
— Спасибо. Я хочу сказать, что, так как вы мне очень нравитесь, я должна… — она снова умолкла.
— Ну, что такое, Герда?
Она опустила голову, уставилась на свою юбку и обдернула ее на коленях.
— Я хочу сказать, что мне очень жаль, что приходится уезжать раньше, чем я предполагала. Мне у вас было очень хорошо, пока… пока мой отец не заболел. Вы понимаете?
— Не огорчайтесь, — сказал я.
Я был несколько смущен и озадачен, но вместе с тем мне было приятно это слушать. Когда-нибудь Барбаре исполнится двадцать лет. И моя дочка оборвет свое пребывание за границей, чтобы поухаживать за больным отцом. Мне хотелось поцеловать Герду, но у меня не было ни малейшей уверенности, что поцелуй не будет неверно истолкован. Я ограничился тем, что улыбнулся ей, похлопал ее по руке и поднялся наверх к Сьюзен.
По дороге я заглянул к Барбаре. Она сладко спала, обхватив обеими руками мистера Мампси — медвежонка, которого я привез ей из Лондона. Грелку с горячей водой она, как я и предполагал, выпихнула из постели на пол. Эта грелка потребовалась ей только потому, что она была в форме поросенка — голубого поросенка с завинчивающейся пробкой в голове; поросенок этот даже отправлялся с нею иной раз в путешествие. Обои на стенах она выбирала сама: на бледно-голубых волнах покачивались розовые парусники в окружении дельфинов и морских коньков. Она пожелала, чтобы были корабли, а не феи, и не Мики Маус, и не Крошка Нодди. А на потолке чтобы было небо и звезды. Поэтому потолок был синий, усеянный серебряными звездами, и парусники могли держать по ним путь.
Она перевернулась к самому краю постели и пробормотала что-то, я не разобрал что. Но что бы ни было у нее на уме, это не могло быть ни ненавистью, ни страхом, ни горем. Она была слишком полна любви ко всему окружающему, и в ее душе не оставалось уголка, куда мог бы заползти мрак. Появившись на свет, она сразу рассеяла мрак. Пять лет назад над моим домом нависла мрачная туча. Тогда я не понимал, откуда она пришла. Но когда родилась Барбара, все разъяснилось. Все эти внезапные приступы слез, эти неистовые пароксизмы страсти, эти бешеные вспышки раздражительности и злобы, эти долгие периоды угрюмого молчания — не нужно было быть психиатром, чтобы понять их причину. А вот теперь все начиналось снова. И спасение было в моих руках, если можно так выразиться, пользуясь словом «руки» как эвфемизмом.
Я постучал в дверь спальни. Никакого ответа. Я постучал снова.
— Ты разбудишь ребенка, — раздался голос Сьюзен. — Входи же наконец!
— Ты уже почти готова, дорогая?
Я поцеловал ее обнаженное плечо.
Она отстранилась.
— Отстань! — огрызнулась она.
— Извините, — сказал я. — Ваш супруг униженно просит извинить его за то, что он осмелился вас поцеловать.
Она, казалось, не слышала.
— А, черт! — сказала она. — Ничего не получается! — Она швырнула щетку для волос на пол. — Я бы с радостью не пошла туда совсем.
Под глазами у нее были темные круги, а ее иссиня-черные волосы, всегда напоминавшие мне полуночное небо, утратили свой живой блеск, стали тусклыми, словно омертвели. И все Же она будет самой красивой женщиной на этом вечере, подумалось мне; слегка болезненный вид делал ее еще более обольстительной; чуть заметная детская припухлость исчезла, черты лица стали резче.
— Было бы жаль не пойти, — сказал я. — Нам теперь не часто удается бывать где-нибудь вместе.
— А ты только сейчас это заметил?
Она закурила сигарету. Пепельница на туалетном столе была полна окурков. Последнее время Сьюзен пристрастилась к турецким сигаретам. Вся спальня пропахла крепким табаком.
— Ты слишком много куришь, — сказал я.
— Тебя это не касается.
_ Нет, касается. — Внезапно страшная мысль поразила меня. — Надеюсь, ты не куришь в постели, когда меня нет дома?
Она была приучена к тому, что прислуга прибирала за ней, приводила все в порядок, выбрасывала окурки из пепельниц, выключала свет и газовые горелки. Да, да, выбрасывала окурки из пепельниц… Мне казалось, что я уже слышу запах тлеющего одеяла, слышу детский крик, вижу маленькое обугленное тельце. Внезапно во мне вспыхнула ненависть к Сьюзен.
— Ты не понимаешь, как легко может произойти пожар, — сказал я. — Барбара…
Она обернулась ко мне.
— Замолчи! — крикнула она. — Или я никуда не пойду.