(Примечательна в этом плане нравственная противоположность «Аэлиты» марсианским романам американского фантаста Эдгара Берроуза, обильно переводившимся у нас в двадцатые годы частными издательствами, которые Толстой, вероятно, читал. Литературный отец «Тарзана» подготовил в англо-американской фантастике так называемую «космическую оперу». Возможно, что его буйным воображением навеяны в «Аэлите» мёртвые марсианские города, гигантские битвы воздушных кораблей, подвиги могучих Сынов Неба. Космический супермен Джон Картер между делом тоже поднимает меч в защиту рабов. Но когда восстание захлёбывается, освободитель очень по-американски — по горам трупов — прокладывает дорогу к принцессе Марса.)
В романе Алексея Толстого наиболее интересны вымышленные легенды и романтические чувства необыкновенных героев, хотя всё это невозможно, конечно, представить себе за пределами фантастического мира остроумно придуманной писателем техники, отдельно от космологической фантастики. Искусство Толстого-фантаста привлекательно взаимной уравновешенностью реализма и не реализма, социально-психологических и научно-технических мотивов. Космическая техника, космический полёт стилистически отвечают вселенскому ощущению революции и космизму любовной драмы.
* * *
Таким равновесием не отличался рассказ «Союз пяти» (1924) — очевидно, первый подступ к «Гиперболоиду инженера Гарина». Промышленный магнат Игнатий Руф — прообраз миллиардера Роллинга — пытается захватить власть над миром с помощью всё тех же космических ракет, что уже были отработаны писателем в «Аэлите». Упоминался и изобретатель инженер Лось. Ракеты, однако, сходят с художественной орбиты, как только выполняют свою единственную функцию сюжетоносителя.
Гиперболоид оказался столь же неисчерпаем в своём художественном назначении, сколь и в техническом. Универсальность фантастического изобретения, таящего в себе двуединство оружия и орудия, обеспечила самые разнообразные психологические, детективные, памфлетные, героические, даже утопические (по первоначальному замыслу) художественные возможности. Луч, рассекающий дома и дредноуты и вместе с тем добывающий золото, которым Гарин устилает свой путь к мировой диктатуре, словно концентрировал обоюдоострость технических достижений двадцатого века. Картины боевого и промышленного применения Гаринского аппарата относятся к лучшим страницам советской научной фантастики ещё и потому, что в этих сценах появляются выразительные характеристики персонажей романа.
Как плод человеческой мысли, гиперболоид занимает инженера Гарина в самую последнюю очередь. Идея была выкрана у Манцева во искушении власти. Для дорогой девки Зои Монроз гиперболоид — гениальная возможность осуществить свои горячечные фантазии. А для респектабельного креза Роллинга гаринский аппарат — беспроигрышная карта в конкурентной борьбе. Они превращают сгусток человеческого гения в брутальное орудие торга, шантажа и разбоя. В потоках крови вокруг адской машины закручивается водоворот фантастических афер, бешеных денег и «сверхчеловеческих» замыслов.
Не выйдя ещё из лаборатории, проклятый аппарат сеет смерть и безумие. В иные мгновения сам «изобретатель» опасается за свой расудок. Пронзённый лучом гиперболоида, погибает на боевом посту беспризорник Ванька Гусев (и опять Гусев — защитник добра и справедливости). На последних страницах романа абсолютное оружие в руках восставшего пролетариата: когда науку употребляют во зло, она оборачивается возмездием…
В этих метафорических превращениях луч гиперболоида вычерчивает сложную художественную идею произведения, рисует перед нашим внутренним зрением — как пучок электронов на телевизионном экране — целый художественный мир. Толстой продолжил новаторство великих собратьев по жанру не только в том, что с помощью фантастических изобретений трансформировал новую историческую действительность, но и в том более важном плане, что продемонстрировал художественно-изобразительную и идейно-концепционную продуктивность научной фантастики.
Идеи космического полёта, лучевого генератора неисчерпаемо ёмки на всех уровнях «Аэлиты» и «Гиперболоида». Научно-фантастическая идея мало сказать воплотилась в поэтические образы, она выступает зерном-зародышем структуры повествования, источником поэтических деталей, какой-то метафорической моделью типологического строя романа. Алексей Толстой продолжил в духе традиций русского реализма Уэллсово жизнеуподобление романа, созданного Жюлем Верном. Он прокладывал своим последователям пути реалистической универсализации научно-фантастической прозы, закладывая основу той реформации, которая оказалась для неё характерна в семидесятые-восьмидесятые годы.
Поясним, что мы имеем в виду, и ещё раз вернёмся к аппарату инженера Гарина. Едва ли не популярнейшее изобретение научной фантастики «запатентовано» было не Алексеем Толстым (вспомним тепловой луч марсиан в романе Уэллса «Война миров»). Генератор лучистой энергии, как он описан в «Гиперболоиде», и в самом деле невозможен, а завораживающая магия искусства только поощрила поток научных опровержений. Учёные с самого начала вынесли ему смертный приговор и с точки зрения оптики, и по законам термодинамики и химии порохов.
Тем не менее, академик Л.Арцимович справедливо вспомнил в 1961 году на страницах «Правды» в связи с созданием квантовых генераторов (лазеров): «Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки» энергии, испускаемые этими приборами, «представляют собой своеобразную реализацию идеи гиперболоида инженера Гарина». Заложенную на страницах романа идею концентрации лучевой энергии в не рассеивающийся пучок запрещала оптика, но запрет позволила обойти квантовая физика. Общая мысль, как бы высказанная писателями-фантастами, восторжествовала.
В художественном произведении самая наифантастическая конструкция подчиняется реализму таинственной эстетической логики. И с этой, куда более широкой позиции, чем судят «изобретение» писателя-фантаста иные учёные, неизбежные (конечно же!) внутренние противоречия научно-фантастической идеи — метафоры нередко оказываются плодотворны для той же научной мысли.
Но сейчас речь о литературе. Алексей Толстой подчас одним-единственным словом вдыхает правдоподобие в небывалую машину, в ещё никем не виданный пейзаж, заставляет поверить в человеческое существо иного мира. Художественно-стилевая манера его научно-фантастической прозы по-жюльверновски достоверна, по-чеховски лаконична.
Фантастическим вещам и явлениям у него присущ как бы «внутренний жест» целесообразного функционирования — подобный тому, на который опирается и психологическое мастерство Алексея Толстого. Автор «Аэлиты» и «Гиперболоида» искал пути новой поэтики — не заимствованной у «реалистики», отвечавшей бы природе научно-фантастического видения мира. В его творчестве жюль-верновский жанр не приспосабливался к общелитературному мастерству, но выступил оригинальной литературной системой и, что важнее, — новой методологической чертой или гранью художественного реализма.
Алексей Толстой ощутил насущную потребность в расширении, в объёмной стереоскопии художественного пространства-времени научной фантастики. В работе над «Аэлитой», в звёздный час своей жизни, гражданской и писательской вместе, ему необычайно важно было охватить одновременно и прошлое, и настоящее, и будущее. Русская революция предстала в этом романе на перекрёстке тысячелетий, как истинная связь времён, и связь времён высветила всемирно-историческую истину революции.
Позднее, в литературной заявке в Гослитиздат он писал, что намеревается завершить авантюрную и героическую части романа «Гиперболоид инженера Гарина» апофеозом «мирной роскошной жизни» в «царстве труда, науки и грандиозного искусства». И хотя от утопического финала писатель впоследствии отказался, примечательна сама потребность во временной и вместе с тем жанровой стереоскопичности.
«Всевременная система художественных координат научной фантастики Толстого явилась той самой исходной „точкой зрения”, выбору которой он всегда придавал исключительное значение как центру кристаллизации художественного мира. Совместить же былое и сущее с грядущим оказалось возможно только в фантастическом мире.