Но это, как замечает Лось, всё же для каких-нибудь чудаков. А для него, красноармейца Гусева, и, стало быть, для самого автора бегство в будущее — вариант невозможный, несмотря на то, что и осуществимый. Все они слишком крепко привинчены к своему дорогому настоящему.

Попутно стоит отметить, что Алексей Толстой в утопических мотивах «Аэлиты» нисколько не заблуждался насчёт автоматической благодетельности научно-технического прогресса. На «девятом небе» фантастической марсианской техники его герои попадают в обветшалый реакционный мир. Сообщая, что Лось, по возвращении домой принялся строить «универсальный двигатель марсианского типа», который «перевернёт все устои механики, все несовершенства мировой экономики», писатель замечал: «Лось работал, не щадя сил, хотя мало верил в то, что какая бы то ни было комбинация машин способна разрешить трагедию всеобщего счастья» (с.266).

Мотив золотого века выполняет в романе, таким образом, концептуально-композиционную функцию, перебрасывает существенные ассоциации между фантастическим и реальным планами повествования, между глубоко личными переживаниями и всемирно-исторической истиной. И ещё: уже в «Аэлите» отступления в прошлое и будущее содержали прогрессивную историко-философскую мысль и принимали совершенно определённую классовую окраску, т.е. отнюдь не были эстетской игрой с художественным временем.

Проницательный читатель не мог не заметить, что своим «авантюрным» сочинением эмигрант делал не только политический шаг к признанию Советской власти. А.Воронского, редактора журнала «Красная новь», в котором появилась «Аэлита», быть может, привлекло и философско-мировоззренческое размежевание Алексея Толстого с белой эмиграцией. Не исключено, что Воронский, по мнению некоторых биографов Алексея Толстого[224], надеялся публикацией этого романа уравновесить путаную рецензию в своём журнале о нашумевшей философской книге О.Шпенглера «Закат Европы». «Аэлита» печаталась в «Красной Нови» (№6 за 1922 г., №№1, 2 за 1923г.) с полемическим подзаголовком «Закат Марса».

Однако в последующих изданиях Толстой снимет подзаголовок. Философия, идеология романа, конечно, не исчерпывалась перекличками со Шпенглером, хотя русский романист чутко запечатлел тот духовный кризис истощённой войной Европы, который оформил немецкий консервативный мыслитель-идеалист.

Шпенглер пророчил неизбежную гибель европейской цивилизации, отождествляя её с капиталистическим миром и выдвигая свою «круговую» модель исторического процесса. По его мысли, национально-региональные культуры — несообщающиеся индивидуальные организмы, которые в своём развитии неизбежно исчерпывают себя.

По Алексею же Толстому, и в Баснословной древности расцвет человечества был плодом взаимодействия, сотрудничества народов. В «Аэлите» разложение культуры атлантов, также как её преемницы марсианской цивилизации, — следствие загнивания социальной системы, а не вырождения культурных ценностей. К историческому оптимизму Алексей Толстой апеллировал ещё в своём письме Чайковскому и в предисловии к берлинскому изданию романа «Сестры». Однако там прогноз возрождения России имел абстрактно патриотическую мотивировку. В «Аэлите» унынию и упадку противопоставлена надежда на обновление мира через революционную Россию.

Даже запутавшемуся в своих сомнениях инженеру Лосю Земля, Родина представляется из космической бездны «живым плотским сердцем великого Духа», источником «непрерывной жизни одного тела, освобождающегося от хаоса». Советская Россия — символ преемственной связи «тысячелетий прошлого и тысячелетий будущего». Под фразеологией, напоминавшей о былой близости к декадентам, проступает надежда на то, что обновлённая Родина возродит для всего человечества эту связь времён. К такой мысли Толстой ведёт любимых героев своей трилогии. «Ты помнишь, — скажет Кате Вадим Рощин в конце пути, на заключительных страницах „Хмурого утра”, — мы много говорили, — какой утомительной бессмыслицей казался нам круговорот истории, гибель великих цивилизаций». Теперь «ослепительный свет озарил полуразрушенные своды минувших тысячелетий… Всё стройно, всё закономерно… Цель найдена… Её знает каждый красноармеец»[225].

Одно только прошлое — Алексей Толстой неоднократно обращался к нему за советом — ещё не давало разгадки истории. Говорят, во время работы над рассказом «День Петра» — шёл 1918 год — кабинет писателя украшала загадочно ухмыляющаяся маска царя-реформатора. Случайным ли оказалось любопытное совпадение? На Марсе инженеру Лосю всюду встречаются пришедшие из Атлантиды культовые маски головы Спящеего, словно бы обращённые к вечности лунообразной улыбкой…

В «Аэлите» русская революция предстала на перекрёстке «тысячелетий прошлого и тысячелетий будущего» как истинная связь времён, и связь времён выступает в этом романе как всемирно-историческая истина революции. Современность высвечена громадным прошедшим опытом человечества — и вместе с тем озарена иным светом лучшего будущего. Словом, диалектика времён здесь воплощает революционный ход истории, противостоит инволюции, преодолевает возвращение бытия на круги своя. «Круговая» модель исторического процесса отрицается здесь с точки зрения будущего не только как новая ценность мировосприятия, но и как новая ступень познания мира. Этой временной трёхмерностью исторической мысли писателя — её ещё не было в романе «Сестры» — закладывалась принципиальная черта того «нового реализма», который формировался в творчестве Алексея Толстого в 1922-1924 годах. В этот период на его страницы выходят мужественные деятельные герои; мир человека в его произведениях раздвигается до общенародной жизни, до беспредельного Мироздания; певец человеческого сердца теперь исследует общество, основанное на справедливости, где и любовный «эгоизм вдвоём» должен просвечивать нравственной мерой «согласия», — так называл тогда Алексей Толстой чувство коллективизма.

В 1924 году он выдвигает понятие монументального реализма. Тесно связанный с его художественно-исторической концепцией, творческий метод «Петра I» и «Хождения по мукам» явится оригинальным вкладом писателя в советскую литературу. М.Горький считал качество исторической мысли советского писателя решающим фактором изображения жизни в революционном развитии. Сопоставляя задачи новой литературы с прежним искусством, Горький писал: «… нам необходимо знать не только две действительности — прошлую и настоящую… Нам нужно знать ещё третью действительность — действительность будущего… Мы должны эту третью действительность как-то сейчас включить в наш обиход, должны изображать её. Без неё мы не поймём, что такое метод социалистического реализма»[226].

Потребность во включении социального будущего — как идеала и меры, но также и как эстетического объекта — в художественную панораму движущихся десятилетий советской страны осознавали в 20-30-е годы не только писатели-фантасты Александр Беляев, Вивиан Итин, Ян Ларри, но и такие видные реалисты, как Александр Фадеев, Леонид Леонов, Мариэтта Шагинян, Евгений Петров, Андрей Платонов. По-разному проявлялась эта потребность в авантюрном романе-сказке «Месс-Менд», в историко-философском замысле «Последнего из удегэ», в идейно-жанровой структуре «Дороги на Океан».

В литературной заявке на «Гиперболоид инженера Гарина» Алексей Толстой писал в Гослитиздат, что намеревается заключить авантюрную и героическую части задуманного романа апофеозом «мирной роскошной жизни» в «царстве труда, науки и грандиозного искусства»[227]. «Таким образом, — подытоживал писатель, — роман будет авантюрный, героический и утопический»[228]. И хотя утопический финал замышлялся «более схематичным» и впоследствии Толстой от него отказался, примечательно это стремление синтезировать в рамках единого замысла столь разнородные жанрово-типологические начала.