Несколько позже капитан С. В. Буцких, узнав, что его родная Тамбовская область собрала 42 миллиона рублей на изготовление танковой колонны, отправил домой поздравление, в котором поместил подвиг своих земляков в соответствующий исторический контекст:

«Мы понимаем громадное значение вашей инициативы по усилению помощи фронту. Вы воскресили прекрасные традиции времен Минина и Пожарского, поднимая народ на защиту русской земли. Нижегородец Кузьма Минин говорил: "Заложим жен своих и детей, но землю русскую отстоим". И отстояли наши предки для нас священную русскую землю. С тех пор много раз враги пытались покорить русский народ, но из этого у них ничего не выходило. Теперь наша Родина снова в опасности. Советский народ, как один, поднялся на защиту своей отчизны»" [641].

Как видно из этих писем, многие воины выражали свое отношение к войне, ссылаясь на русское прошлое, и в первую очередь на подвиги русских людей на поле боя.

Разумеется, аналогичные образы и символы использовались и для мобилизации советских граждан нерусских национальностей. Панкратова и другие высокопоставленные историки сознавали, что советским национальным меньшинствам нужен материал, отражающий их национальные воинские традиции, и потому прилагали немало усилий, чтобы изучить прошлое этих народов, создавали брошюры и памфлеты, посвященные таким фигурам, как, например, Амангельды Иманов или хан Едигей. Верховный Совет СССР под председательством Калинина и издатели журнала «Пропагандист» придавали большое значение этим инициативам [642] — Хотя выпуск литературы такого рода в конце концов застопорился из-за разногласий по поводу освещавшихся в ней тем и прохладного отношения к этому проекту со стороны партийного руководства, слухи о готовящихся публикациях были встречены на фронте с энтузиазмом. Так, воин-казах Д. Косанов писал ученым, работавшим над историей его республики: «Вчера мы узнали из газеты "Правда" о предстоящем выпуске в свет "Истории Казахской ССР", в разработке которой активное участие принимали и Вы — наши близкие товарищи и друзья. Мы очень обрадовались за вашу большую плодотворную работу, и хочется ее прочесть. Если не затруднит, то вышлите нам хотя бы один экземпляр этой долгожданной книги» [643]. История казахов была издана, но азербайджанцам, татарам, башкирам и иным народностям повезло меньше из-за непримиримой позиции Агитпропа и других официальных идеологических органов, выступавших против публикации подобных материалов. Это положение усугублялось и тем фактом, что многие красноармейские агитаторы, зараженные идеями национал-большевизма, смотрели на представителей нерусских национальностей несколько свысока К примеру, старший лейтенант Кривицкий, желая «провести беседу с бойцами об истории нашего народа», выбрал для обсуждения статью о происхождении слова «Русь». Кривицкий признается, что тема была щекотливая, поскольку «в войсках воюют люди самых различных национальностей. И я постарался провести мысль вот о чем: Россия, ее традиции — гордость не только русских, но и всех народов и народностей нашей страны» [644]. Насколько далеко завело Кривицкого покровительственное отношение к братским народам, неизвестно. Однако известно, что многие относились к агитации среди национальных меньшинств далеко не столь оптимистично. В 1942 году в Москву посылались сообщения о низком моральном уровне нерусских воинов и об участившихся среди них случаях умышленного членовредительства, что приписывалось плохой работе агитаторов. Но дело было не только в том, что агитаторы недостаточно усердно растолковывали принципы сталинской национальной политики и идею дружбы народов, — не имелось абсолютно никаких печатных материалов на языках народов СССР, которые помогали бы солдатам уяснить смысл войны [645].

Страдали от недостатка пропагандистских материалов и партизаны, сражавшиеся в тылу врага, но в данном случае причины были более объективными. Один из членов одесского подполья вспоминал, что в их убежище было только две книги — «Война и мир» и «Краткий курс истории ВКП (б)». Отряд «25 лет Октября» информировал А. Толстого, что в их распоряжении тоже имелись всего две книги — «Петр Первый» и сборник избранных произведений Пушкина Роман Толстого, писал автор письма, бойцы передавали друг другу во время затишья между боями [646]. Зачастую партизанам приходилось довольствоваться листовками, в которых события подавались с акцентом на русские национальные традиции [647]. Возникали и такие ситуации, какую описывает в своих воспоминаниях Т. А. Логинова. Преподавательница истории, окончившая Смоленский педагогический институт, говорит, что полученное ею образование оказалось очень полезным в агитационной работе во время войны:

«Партизаны требовали от меня: учи нас по памяти тому, чему училась сама. Пусть не течет, как вода сквозь пальцы, жизнь, не медведи мы в зимней лесной спячке! Начала я с истории нашей Родины. Рассказала о создании русского государства, о Дмитрии Донском, Александре Невском, о нижегородском ополчении XVII века, о нашествии французов…. Эти беседы так увлекли партизан, что стоило мне появиться в отряде или взводе, как ко мне кидались со всех сторон, спрашивали: "Что будешь рассказывать сегодня?"» [648]

Вся эта информация свидетельствует о мобилизационной эффективности национал-большевистской пропаганды в армейской среде. Советские граждане начиная с 1937 года непрерывно подвергались подобной идеологической обработке и в школах, и средствами массовой культуры и проявили свою подкованность в годы войны, Подтвердил это после войны и нарком просвещения Потемкин, заявив, что «советская школа победила фашистскую школу, и советские учителя победили немецко-фашистских учителей» [649]. Само собой разумеется, пропаганда велась не только в армии, столь же деятельной она была и в тылу.

В апреле 1942 года мастер Молотовского металлургического завода записал в своем дневнике: «В обед читал ребятам об Александре Невском. Сейчас герои прошлых лет Отчизны у всех на устах» [650]. Подобные сцены можно было наблюдать довольно часто. Но почему? Не потому ли, что вести с фронта зачастую не обнадеживали людей или были недостаточными? Распространение слухов не поощрялось, а порой и сурово преследовалось ответственными органами. Исторические притчи, в отличие от новостей, циркулировали в изобилии и внушали уверенность, поскольку к 1941 году советское общество накопило почти за пять лет обширный готовый к употреблению запас легенд, мифов и аллегорий, позволяющих истолковать должным образом все идеологические нестыковки и трудности военного времени. В основе сталинской пропаганды тех лет лежало утверждение, что советская власть сумеет отразить нападение немцев потому, что она является наследником государственных традиций, благодаря которым Россия уже почти тысячелетие успешно боролась с вторжениями иноземных захватчиков.

Ключевую роль в пропагандистской работе во время войны играли издательства, выпускавшие чрезвычайно большое количество воодушевляющих патриотических материалов. Такие книги, как сочинения Тарле, претерпели множество переизданий в столичных городах и на периферии; его двухтомный труд «Крымская война» печатался в Ленинграде даже в самые тяжелые дни блокады [651]. Другим бестселлером, принадлежавшим перу Тарле, была его книга о Наполеоне. Н. К. Вержбицкий пишет, что в декабре 1941 года она пользовалась в Москве большим спросом [652], который объяснялся прежде всего злободневностью ее основного конфликта: враг у ворот Москвы. Некоторые даже обращались в Институт истории в надежде заполучить экземпляр книги, которую нигде не могли достать. Историк Гопнер впоследствии вспоминал: «Если бы вы знали, что делалось, когда приезжали и красноармейцы, и командиры! Полковник, командир, майор — все умоляли, упрашивали дать лишний экземпляр этой книги». Таким образом, Гопнер имел возможность убедиться, что даже в разгар войны люди «интересовались историей» [653].