— Он ведь ваш товарищ был в гимназии? — заговорила

Саня и не докончила.

Взгляд Теркина смутил ее, и она начала краснеть.

— Был, — ответил он менее спокойно, оглядел всех и остановил взгляд на Павле Захаровне.

— Пожалейте его!.. Он в остроге сидит!.. Милый!

Стремительно выговорила это Саня и поникла головой под его плечом.

Теркин увидал в дверях Ивана Захаровича, почему-то в длинноватом парадном сюртуке, доверху застегнутом.

"Подстроили Саню!" — подумал он шутливо, но ощутил в то же время досаду на свою невесту за такую подстроенную сцену.

Иван Захарыч мог слышать последние слова дочери. У него в лице и выражение было такое именно, что он слышал их и ждет, какой эффект произведет просьба Сани на его будущего зятя.

Бесцветные глаза на этот раз как будто даже заискрились. В них Теркин прочел:

"Посмотрим, мол, какие ты шляхетные чувства выскажешь. Тянешься на линию землевладельца и чуть не важного барина, а поди, остался как есть кошатником и хамом!"

Внутри у него защемило. Он встал, немного отстранив рукой Саню, подошел к дверям и поздоровался с Иваном Захарычем молча, пожатием руки.

— Саня просит Василия Иваныча, — начала тетка Павла бесстрастно и веско, — помочь своему товарищу стр.485 по гимназии, Петру Аполлосовичу, в теперешней беде.

— Василий Иваныч, — отозвался Иван Захарыч, кажется, не в особенно приятельских чувствах к своему товарищу. Пожалуй, и не знает до сих пор, в каком он положении.

— Слышал сейчас, — ответил Теркин немного резче и заходил по комнате в другом ее углу. — То, что я сказал Александре Ивановне, то повторяю и вам, Иван Захарыч: должно быть, не зря арестовали Зверева и в острог посадили. Особенно сокрушаться этим не могу-с, воля ваша. Разумеется, от тюрьмы да от сумы никому нельзя открещиваться… Однако…

Он хотел сказать: "заведомым ворам мирволить не желаю", но вовремя воздержался. Зверев сам ему открыл о своей растрате. Было бы «негоже» выдавать его, даже и в таком семейном разговоре. Слышал он еще на той неделе, что Зверева подозревают в поджоге.

— Позвольте спросить, — продолжал он, подходя ближе к Ивану Захарычу, — по какому же делу он попал в острог?

— Донесли… будто он поджег завод для получения страховой премии.

Иван Захарыч повел плечами.

— И вы не считаете его на это способным? — спросил в упор Теркин.

— Не считаю-с!.. Дворянин может зарваться, легкомысленно поступить по должности… Но пускать красного петуха…

— Вы такой веры?.. Ну, и прекрасно. Но опять что же я-то могу во всем этом? Мы были товарищи, но вам ведь неизвестно, в каких мы теперь чувствах друг к другу. Довольно и того, что от него нашему обществу убыток нанесен с лишком в десять тысяч рублей. А не заключи мы с вами как раз перед тем сделки — вы бы пострадали. Будь это за границей, против него помимо уголовного преследования начали бы иск. А я — представитель потерпевшей компании — махнул рукой, хотя, каюсь, сгоряча сам хотел начать расследование — почему это завод загорелся точно свеча, когда работы в нем никакой не было! Как же прикажете ему помогать?

— Залог внести, очень просто, — отвечала тетка Павла. стр.486

— Для сохранения его достоинства? — почти гневно вскричал Теркин. — Почему же господа дворяне не сложатся?

— Я бы внес, — выговорил обидчиво Черносошный и поднял высоко голову, — но у меня таких денег нет… Вы это прекрасно знаете, Василий Иваныч. Во всяком случае, товарищ ваш осрамлен. Простая жалость должна бы, кажется… Тем более что вы при свидании обошлись с ним жестковато. Не скрою… он мне жаловался.

Следственно, ему обращаться к вам с просьбою — слишком чувствительно. Но всякий поймет… всякий, кто…

— Белой костью себя считает! — воскликнул Теркин и, проходя мимо Ивана Захарыча к двери, бросил ему: — Извините, я сказал, что умел; а теперь мне умыться с дороги нужно.

Глаза Павлы Захаровны уставились на Саню, сидевшую в стесненной позе, и говорили ей:

"Радуйся, милая, за хама идешь. Дворянина ты и не стоишь".

XXXVIII

На широкой немощеной улице ветер взбивал пыль стеной в жаркий полдень. По тротуару, местами из досок, местами из кирпичей, Теркин шел замедленным шагом по направлению к кладбищенской церкви, где, немного полевее, на взлобке, белел острог, с круглыми башенками по углам.

Он пошел нарочно пешком из своей въезжей квартиры.

Вчерашнее объяснение с семейством Черносошных погнало его сегодня чем свет в город. За обедом разговор шел вяло, и все на него поглядывали косо; только Саня приласкала его раза два глазами.

С нею он погулял в парке и сказал ей, когда они возвращались на террасу:

— Вы, Саня, не думайте, что у вашего жениха хамские чувства; только я не жалую, чтобы мне в душу залезали.

Саня только вздохнула и ничего не промолвила. Она стояла за него, но боялась высказываться — как бы "не наговорить глупостей".

Всегда утром при пробуждении совесть докладывает, стр.487 в чем он провинился. Сильно не понравилось ему самому, как он повел разговор в гостиной; едва ли не сильнее недоволен он был, чем своей встречей и перебранкой с

Петькой Зверевым, здесь в городе, на его — тогда еще предводительской — квартире.

И однако он ничем тогда не загладил своего мальчишества и обидчивой резкости и просто «озорства», каков бы ни был сам по себе Петька.

Как-никак, а тот первый повинился ему. Ну, он расхититель сиротских денег, плут и даже поджигатель; но разве это мешало ему — Ваське Теркину — тому товарищу, пред которым Петька преклонялся в гимназии, быть великодушным?..

"Душонка-то у меня, видно, мелка!" — вырвалось у него восклицание под конец утренних счетов с совестью.

И тотчас же приказал он закладывать, а в девятом часу был уже в городе.

Узнал он от хозяев, что предводителя держат чуть не в секретной, что следователь у них — лютый, не позволял Звереву в первую неделю даже с больной женой повидаться; а она очень плоха. Поговаривали в городе, будто даже на себя руки хотела наложить… И к нему никого не пускали.

Надо было начать с визита следователю. Не раньше десяти тот проснулся. Теркину пришлось долго и убедительно рассказывать, кто он, и выгораживать всякую возможность стачки с подсудным арестантом.

— Положим, мы с ним вместе учились; но ведь он своим пожаром спалил у компании лесу с лишком на десять тысяч.

Этот довод подействовал на следователя больше всего остального.

— Так что же вас побуждает видеться с ним?

Из жалости или великодушия? — спросил он не без язвы.

— По человечеству! — выговорил почти смущенно

Теркин.

В следователе он увидал полнейшую фактическую уверенность в том, что Зверев поджег свой завод. Он ничем не проговорился, смотрел вообще «нутряком» с порядочной долей злобности, но по его губам то и дело скользила особого рода усмешка. стр.488

Записку тюремному смотрителю Теркин, однако, добыл от него. Следователь, провожая его до двери, сказал ему:

— Вы теперь его не застанете…

— На допрос приведут? — спросил Теркин.

— Нет! Я разрешил ему побывать у больной жены; но к часу своего обеда он должен быть в остроге.

И вот он идет туда пешком, и жалость не покидает его. Поговорка, пущенная им в ход вчера в объяснении с Черносошным: "от тюрьмы да от сумы не открещивайся"

— врезалась ему в мозг и точно дразнила. Со дна души поднималось чисто мужицкое чувство — страх неволи, сидения взаперти, вера в судьбу, которая может и невинного отправить в кандалах в сибирскую тайгу.

Справа, около самого тротуара, проплелась в клубах пыли одноконная городская долгушка.

Теркин поднял голову равнодушным жестом и остолбенел.

Лицом к нему сидел сгорбившись Зверев, в арестантском халате и шапке без козырька; по бокам два полицейских с шашками и у обоих револьверы.

Теркин хотел крикнуть, и у него перехватило в горле.